Борис Павлович, например, достиг не только мастерства, а высших высот в своей профессии, но он не любил ее. Ему вообще не нравилось принадлежать к классу пролетариев, он тяготился этой долей и умом стремился к более сложным знаниям. Скрывать этого не стоит. За неимением другого дела он просто развлекался тем, что попало ему в руки. Он забавлялся машинами и механизмами, как дети забавляются сложными игрушками. Разгадывать тайны аварий, случающихся с оборудованием в производстве, не стоило ему больших усилий ума. Разве что физически нагружало, это да. Физически трудиться он не любил, быстро уставал, скорее всего, в силу перенесенного ранения.
Однако же, дошел в своей профессии до выдающихся результатов. Так до чего бы он еще дорос, если бы учился и если бы любил свою работу? Наверное, стал бы Кошкиным или Калашниковым на своем поприще... Сравнивать его с людьми меньшего масштаба нельзя.
Правда, к сказанному обязательно надо добавить исключительную добросовестность Бориса Павловича — за чтобы он ни брался, то делал качественно, тщательно и старательно, не допускал торопливости и небрежности. В работе был предельно аккуратным — все инструменты хранил на строго определенных местах, рабочее место содержал в чистоте и опрятности. После него убирать не приходилось.
В чем же заключались секреты его почти волшебного мастерства? За счет чего он так здорово разбирался в любом механическом устройстве? Почему для него не существовало неустранимых выходов техники из строя? Умопомрачительно неподдающаяся устранению, крайне загадочная, самая нелогичная причина поломок и повреждений техники разгадывалась им в течение одной-двух рабочих смен. Тончайшую наладку механизмов, их настройку на правильно урегулированные с рабочей средой режимы Борис Павлович производил максимум в течение суток. Ему в его деле не было равных, он работал буквально шутя. Ему нравилось поражать людей своими чудесами, как иллюзионисту нравится удивлять публику хитроумными фокусами.
Первое и главное, что хочется отметить, это его необыкновенное, какое-то запредельное, буквально волшебное чутье на движение, на комбинацию всех видов движения, за счет которых работают механизмы. Второе — это его терпение. Он мог часами медленно и по микронам пилить деталь, чтобы получить поверхность нужной формы. Это терпение он проявлял и при монтаже машин, при их запуске, при отладке рабочих режимов. Оно как-то не вяжется с непоседливостью его натуры, вроде противоречит ей. Поистине, разносторонний человек, двойственный, амбивалентный в лучшем смысле.
Он, конечно, гордился своими способностями и много о них рассказывал, мы приведем здесь его рассказы. Из них видна будет и его беда, заключающаяся в том, что он не всегда умел подать себя, выгодно преподнести, чем пользовались бесчестные руководители, не воздающие ему по заслугам.
Автору этих строк запомнился случай, когда Борис Павлович в свободное от основной работы время работал по договору на местной мельнице — так называли предприятие, где мололи муку и давили масло из подсолнечника. Он там монтировал полученное по репарациям оборудование. Долгая это была работа, трудная, физически тяжелая. И вот наступил последний день, ее завершающий этап.
У одной из стен высоченного цеха стояла умопомрачительно сложная и массивная машина, со всех сторон охваченная лестницами и стеллажами... Казалось, отдельные детали этой железной громадины были больше человека, и Борис Павлович на ее фоне просто терялся как маленький гном. Но он отважно перебирался по этажам лесов от одного узла к другому, что-то подкручивал и подтягивал, где-то стучал, куда-то заливал масло, к чему-то присматривался, ковыряя то место ногтем, во что-то вслушивался... Внизу стояли механики или рабочие, которые должны были эту машину эксплуатировать, а также местное начальство. Борис Павлович им что-то показывал, сверху крича объяснения.
Потом сделал еще что-то и... запустил это чудище — вздрогнув, машина ожила, загрохотала, зашумела и пошла работать, равномерно нарушая тишину. Гул машины — это ее дыхание. И после запуска Борис Павлович еще несколько минут чутко изучал его. А потом слез с лесов, остановился в стороне и смотрел на нее, задрав голову, осматривал движущиеся, в лад работающие детали. Иногда снимал кепку и опять надевал ее, с веселым озорством посматривая на собравшихся. При этом закусывал одну сторону нижней губы и улыбался чуть высокомерной улыбкой чародея, который знает, что все присутствующие не могли бы повторить то, что сделал он.