Чингиз Тибэй
Dark Déco
Dark Déco – стиль изображения, в котором в качестве основы используется черная бумага, чтобы усилить мрачную атмосферу происходящего.
– Urban Dictionary
1
Неоновая вывеска горит обещанием: «Все, что вы только можете себе представить. Открыто каждую ночь».
Ниже, крупными буквами – каждая буква по отдельности – слегка покосившись, висит наименование клуба. «Новый Орлеан» – это одно из тех заведений, у которых острые грани стерты временем и людьми. Будь то стены или углы столов. Его можно было бы даже назвать уютным. Если очень осторожно и не вслух.
В комнате царит полумрак. Светлее там, куда направлен взгляд. Мой скользит по стенам, украшенным обложками джазовых альбомов, газетным вырезкам вместо обоев, кое-каким винилом в деревянных багетах. Обойдя комнату вдоль, взгляд упирается в барную стойку. Секунды спустя оказываюсь там сам.
Спрашиваю вслух: «Что наливают в этом заведении?»
Вопрос остается без ответа – за стойкой никого. Оглядываюсь. Музыка звучит отовсюду сразу. Окутывает тело, словно туман в промозглую погоду. Вслушиваюсь, пока жду хоть какой-то реакции.
Гитарист щиплет струны, выделяя каждую ноту. Тише и в такт с сердцем бьется барабан. Когда музыкант переходит с щипков на ритмичный бой, вступает саксофон и сразу же обозначает свое лидерство. Все это время вдалеке, за пределами клуба, шелестит дождь, идеально дополняя ансамбль.
– Ничего. В этом забытом клубе только ты и твои сомнения.
Я оборачиваюсь на голос. Чарующий, низкий, объемный – он вызывает доверие. Отдает теплом и нежностью. Пробуждает желание. Едва, но уловимы акценты в окончаниях. Столик с высокой ножкой у дальнего угла. За ним женщина в красном платье с черной вуалью на лице.
– В баре «Новый Орлеан» ничего не наливают, – говорит она мне. Или мне это только кажется. Если ее губы и движутся, то этого не видно. По крайней мере, с такого расстояния.
Ее слова звучат с придыханием. За вуалью очертания скорее угадываются, чем их можно увидеть: узкое лицо с высокими скулами, тонкие губы, глубоко посаженные глаза с нависающим верхним веком.
– Здесь ты наедине с собой.
Она задает вопросы и тут же отвечает себе.
– Ты слышишь музыку? Каждый посетитель слышит свою. Как тебе оформление? Вини в этом свое воображение.
Я принимаю это за приглашение и без спроса сажусь напротив. Ее глаза подведены черным карандашом, подчеркивая миндалевидный разрез, губы – матово-красной помадой.
– Здесь много людей, каждый видит, слышит и обоняет только то, из чего состоит сам. Никому не снится то, что его не касается.
Я даже не слушаю, что она говорит – достаточно того, как она это делает. Мне хочется верить, я готов подчиняться.
– Ты прекрасна, – говорю я вслух. Или мне это только кажется. Я не слышу собственного голоса. – Впрочем, как и всегда.
Прекрасное создание улыбается в ответ. Тонкие черты лица обрамляют волосы. Волосы сливаются с окружающей темнотой. Создание словно выглядывает из ниоткуда и видит меня насквозь.
– Нгуен, – выдыхаю я. Или мне только кажется.
Столик между нами пропадает на раз-два, раз-два-три и мы растворяемся в танце. Музыканты проживают печальную сцену из песни словно впервые, полностью отдавшись смыслу слов, озвученных хриплым вокалом. Пианист с необычной легкостью, присущей людям, слишком близко, почти интимно, знакомым с инструментом, бьет по клавишам. Мир на мгновение замирает. А потом… в воздухе остаются только клавиши и вокал. И ни один из этих двоих не собирается сдаваться.
Воздух вокруг нас плотный, но куда бы нас не забрасывал танец, у нас есть пространство. Я жадно хватаю до боли знакомое хрупкое тело женщины, в котором я знаю каждый изгиб.
Ночь окутывает нас одеялом: меня, предвосхищающего сожаление, и ее, прекрасное создание, мою единственную слабость.
2
– Тут пять комнат. И все пусты, – заключает она.
Контур ее упругого тела зарисован пепельным светом луны. Она молода, но в ней уже есть эта утомленная жизнью грусть, что обычно приходит позднее с годами и опытом. Этого более чем достаточно, чтобы попадаться в ее сети снова и снова.
– Теперь здесь есть ты.
Мятного цвета мятый плащ бесшумно скользит по ее смуглой коже на деревянный паркет.
– Я, ведь, пожалею об этом, – шепчу ей в шею, слившись с ней в объятии.
Она ускользает из них. Вспархивает на подоконник. Ее силуэт грациозно передвигается вдоль. А после, словно найдя наиболее эффектное место, она садится ровно посередине кадра. Свешивает ноги. Луна нимбом застывает за ее головой. На фоне ее тела перемигивается огнями ночной город.