Тар Миннок наблюдал, чувствуя одновременно тошноту и облегчение. Его поразило, как тихо стало в пустыне. Машины больше не было слышно, все молчало. С великой осторожностью он стал спускаться с вершины холма, но любое его движение казалось слишком громким в пустынном безмолвии. Он молился, чтобы машина не услышала, не пришла за ним. Вскоре он уже бежал, сбросив шлем и эзранскую форму.
Много позже, в таверне портового городка О’Карна далеко на юге, Тар Миннок услышал историю от торговца, который слышал ее от другого эзранского солдата. Торговец рассказывал не слишком складно, но Тар Миннок увидел все в своем воображении. Гораздо яснее, чем мог себе представить рассказчик. После бегства он много думал о том, чему стал свидетелем, и в том, что произошло, понимал более, чем кто-либо из оставшихся в живых. Закрыв глаза, он узрел случившееся в мельчайших подробностях, но не почувствовал утраты.
Над пустыней, где многие месяцы царила тишина, раздается грохот. Скрип и лязг движущегося дерева и металла. Неистовый вопль двигателя. Жужжание и скрежет механизмов, неуязвимых для смерти. Завывания и всхлипы созданий, знающих только мрак. Отзвуки треска костей, размалываемых под гигантскими колесами. Разрушительная боевая машина движется.
По дну пыльной чаши, ямы, в которой не осталось ни капли влаги, под стенами мертвого города, покинутого давным-давно, она ползет к побережью, в поисках жидкости, что служит ей топливом и дает прохладу. С черных крюков на бортах свешиваются скелеты всех типов и размеров, гремя в такт ее движению. Машина пробирается по неровной почве пустыни. По раскалывающимся черепам и хрустящим бедренным костям.
Вскоре — слишком, слишком вскоре — она видит город на берегу океана. И так же скоро город видит ее. Первым делом, конечно же, он преподносит ей новые невинные жертвы, которые она не отвергает, но продолжает катить к городу, оставив за собой пустые клетки. Ей навстречу выходят солдаты с пушками — специальными орудиями, созданными на такой случай. Никаких результатов. В конце концов появляется вереница инженеров и королевских посланцев, чтобы прочитать слова, которые пошлют машину в водяной ад, из которого она была призвана. Все замирает. Ни единого движения. Люди возвращаются в город. Ворота захлопываются за ними.
Слова призвали ее. И она пришла охотно, как свойственно гневу. Слова пошлют ее назад. И она уходит — неохотно, как всякий гнев. Машина катит к докам, неся на своих бортах кости матерей и детей, храбрецов и трусов, змей и птиц. Обратно в бескровную глубину, к давящей бездонной темно-синей пустоте. Обратно в ад. На пристани, над незамутненными водами Эзры, она замирает, почти наслаждаясь жгучей сухостью солнца, давшего жизнь человеку и всем живым существам, населяющим мир воздуха. Как ей будет недоставать этих драгоценных флюидов, когда вновь придется довольствоваться безвкусностью океана.
Машина ревет. Все выше и выше. Она вопит, молит, приказывает. И плоть отвечает. Плоть, несущая гнев, подчиняется. Ворота распахиваются, и из них высыпают горожане и все живое, что есть в стенах Эзры. Зов, которому невозможно сопротивляться, толкает их в док, к разрушительной боевой машине. Живая волна течет к морю. Скрипят шестерни, и машина снова приходит в движение. Вниз по уклону, ведя за собой эзранцев. Вниз, в холод темнеющих вод. Вниз, в глубину, где таится гнев.
Перевод Александры Мироновой
Кларк Эштон Смит
«Явление смерти»
Томерон, с двумя дряхлыми глухонемыми слугами, обитал в полуразрушенном фамильном особняке в окрестностях города Птолемидес, он двигался медленной, задумчивой походкой человека, что обитает средь воспоминаний и грез, и часто заводил речь о людях, событиях и идеях, давно преданных забвению, а однажды попросил сопроводить его в фамильную усыпальницу…
Впервые на русском!
DARKER. № 1 май 2011
CLARK ASHTON SMITH, “THE EPIPHANY OF DEATH”, 1934
Я затрудняюсь в точности передать природу чувства, которое Томерон всегда вызывал во мне. Убежден, однако, что чувство это ни в коей мере не было тем, что обычно именуется дружбой. Это была диковинная смесь эстетических и интеллектуальных элементов, неотделимых в моих мыслях от очарования, с детских лет притягивавшего меня ко всем вещам, которые отдалены от нас в пространстве и времени или же окутаны туманом древности. Так или иначе, Томерон, казалось, никогда не принадлежал настоящему, но его легко было представить выходцем из прошедших эпох. В его чертах не чувствовалось ничего от нашего времени, даже костюм его походил на те одеяния, которые носили несколько столетий назад. Когда он склонялся, сосредоточенно изучая древние тома и не менее древние карты, лицо его приобретало чрезвычайную, мертвенную бледность. Он всегда двигался медленной, задумчивой походкой человека, что обитает средь ускользающих воспоминаний и грез, и часто заводил речь о людях, событиях и идеях, давно преданных забвению. Обыкновенно он пребывал в явной отрешенности от настоящего, и я чувствовал, что для него огромный город Птолемидес, в котором мы жили, со всем его многообразным шумом и гамом, был немногим более чем лабиринт пестрых иллюзий. Было что-то двусмысленное в отношении других к Томерону; и несмотря на то, что его принимали без всяких вопросов как дворянина из ныне угасшего рода, к которому он себя возводил, ничего не было известно об обстоятельствах его рождения и предках. С двумя дряхлыми глухонемыми слугами, которые также носили одеяния былых веков, он обитал в полуразрушенном фамильном особняке, где, по слухам, никто из семьи не селился на протяжении многих поколений. Там он проводил тайные и малопонятные исследования, так соответствующие строю его мысли; и там, время от времени, я навещал его.