***
Я рассеянно раздеваюсь. Медленно расстёгиваю браслет, медленно ступаю на пол босыми ногами, отставив туфли. Начинаю вытаскивать шпильки, но замираю, не закончив. Это взгляд - этот взгляд, доводящий ночами до исступления, до обморока, до озноба - напротив. Мне становится не по себе. Будто в моей комнате незнакомый мне человек, который имеет жуткую власть. Он опасен. И он молчит, словив мой взгляд, не отпускает его: хищно, пошло, сердито. Том двигается издевательски-плавно, растягивая, а подойдя - прищуривается. Как будто смеётся надо мной свысока. Я вижу, как вздуваются ноздри. Он подходит, а я не двигаюсь, только слегка поворачиваю голову, когда он оказывается у меня за спиной. Пахнет одеколоном и острым. Я ожидаю прикосновения, но он медлит - я чувствую тепло рук, проходящих вдоль моих плеч, не касаясь. Мурашки - Том знает это. И стоит позади невыносимо близко, чтобы я сама шагнула к нему, а я не сдаюсь. Я жду. Его шумный выдох ощущается в волосах, когда он просовывает палец за край платья и находит застёжку, расстёгивает - я ощущаю, как освобождается грудь, как ткань ползёт вдоль тела, чувственно. Он не держит его, а ждёт, пока я останусь раздетой. Я знаю, что он смотрит тем самым взглядом и распаляюсь - он смотрит на изгибы плеч, талию, на родинку в самом конце спины. Проведи ладонью. Давай. Но он не шевелится. Только дыхание у затылка. Я хочу сдаться и прильнуть к нему. - Нет, - отрезает он жёстко, низко. И у меня сжимается сердце - я пугаюсь. Внезапно для себя самой пугаюсь по-настоящему (в первый момент), а затем испуг перерастает в волнение, каким-то комком катится вниз от горла, в паху ёкает. Я понимаю, что хочу ещё этого голоса. И этого слова. Том видит, как я срываю дыхание - он дотрагивается до меня, приводя в восторг. Придвигается ближе к спине, тёплыми ладонями, надавливая, ведёт по животу, останавливается перед грудью - оттягивает. Отрывает пальцы от кожи и берёт, но легко, едва трогая, я не смотрю, но вижу это в уголках глаз. - Закинь руки, - приказывает он. Я поднимаю их, слушаясь, и грудь постепенно прижимается к его рукам, плотно, сосками упираясь в сжатые пальцы. А к спине прижимается Том, тесно и жарко. Он сжимает, наконец, сжимает сильно, до напряжения, лёгкой боли и отпускает медленно, не торопясь, а у меня слабеют колени. Я знаю, что на белье выступает пятно, пошло-влажное, а Том массирует, давит большими пальцами на каменные соски, бесцеремонно, грубо, но долго и тщательно. Я жмусь бёдрами к его горячему паху, но он одёргивает меня, не становясь ближе, чем есть, одёргивает тем же подчиняющим: - Нет. А его дыхание возле шеи сводит с ума. Я хочу его поцелуя, облизываюсь, зарываюсь пальцами в его волосы, чувствуя испарину, сжимаю - он просто дышит, напоминая о вкусе его рта, о чём-то пресном с кислинкой и остротой. Пальцы сжимают, и я изгибаюсь навстречу им, слыша собственный стон. У меня темнеет в глазах. - Том... - Замолчи. Я вдруг понимаю, что молчать невозможно. Это самое трудное, труднее только не толкаться бёдрами о чужие. В комнате жгучее напряжение, наши запахи, жар. Коснись меня. - Ни звука, пока я не скажу. Коснись меня, Хиддлстон. Живот напряжён, тянет вниз сладко и тяжело. Я давно не смотрю, запрокинув голову ему на плечо, сквозь его рубашку чувствую мускулы, окрепшие от возбуждения, каменные. Он становится яростней, переходит на боль, едва ощутимую в наслаждении, пропускает соски между пальцев... - Я сказал замолчать. Это не может быть Том с такой сталью. Но страшнее всего руки, которые он отвёл от меня в тот момент, когда я застонала. Не чувствовать его совсем - невозможно, до слёз неприятно. - Нет-нет-нет, - я ухватила его за горячую шею, а он не дотронулся до меня. Моё дыхание оглушало эту молчаливую комнату. Том ничего не делал, издевался, глядя, как я притираюсь к нему, не смея больше ослушаться - не касаясь себя сама, ожидая его. Завися. Под моими пальцами бьётся пульс. Он освободился и, наконец, появился из-за спины, встал напротив. Я аккуратно опускала руки вдоль тела, не смея оторвать глаз - он был возбуждён до предела. До желания сорваться, как зверь, с цепи, до налившегося чернотой взгляда. Его губы были поджаты, сложились в тонкую линию. Каким-то резким, отрывистым движением он опустился передо мной, цепляясь пальцами за бельё, потянул его вниз, а лицом стал так близко, будто хотел поцеловать в самый низ живота - но не хотел, а только дразнил, нагревая кожу возле пупка, почти касаясь губами... Многое забывалось, как только происходило. Он делал что-то ещё, играл, доводил недоласками-недокасаниями до молитв. И не сразу взялся за накрахмаленную манжету и начал расстёгивать её. Том говорил, не глядя на меня, словно пренебрегая: - Ложись. И я откидываюсь назад, чтобы не потянуться к себе, руками хватаюсь за простынь. Крепче сжимаю зубы, чтобы не вырвалось звуков и слов, наполняющих рот. Откидываюсь на локти и вижу, как он продолжает расстёгивать пуговицы. Меня будто нет, он не смотрит и не торопится, а когда, наконец, смотрит, то мне хочется умолять. Зрачок матово поблёскивает - хищно. - Покажи себя, - и он не просит. Сегодня вечером он не просит, а даёт указания. Небрежно, скрываясь, играя. Я уже уплываю куда-то, когда откидываюсь совсем, пьяная, сквозь ресницы смотрю в потолок, а он, всё также расстёгивая пуговицы на манжетах, смотрит на то, как я развожу ноги. Бесстыдно, подрагивая. Сложно держать их, согнутые, но чувство открытия будоражит. Остатки разума останавливают меня и стесняют, я развожу их не до конца. - Шире. От голоса в паху начинает пульсировать. Я послушно раскрываюсь для него, не выдерживаю - выгибаюсь, зажмуриваюсь, дёргаю пальцами. Словно уловив моё желание, он отрезает: - Не смей трогать себя. Только я могу делать это. Шире. Показывать так - безумно. Умопомрачительно. Есть что-то потаённо-страстное в предложении самого себя. Сквозь свои шумные вдохи-выдохи ловлю каждый звук: как он снимает рубашку, расстёгивает ремень брюк, наверное, верхнюю пуговицу, молнию. Я не знаю, что заставляет меня терпеть: хочется выть, стонать, плакать. Чёртову ладонь на меня. Губы - туда же, туда же взгляд, всё своё тело. Положи сверху, накрой, надави. Забери меня. Он в брюках. В брюках тёмно-синего цвета, идеально сидящих, с шёлковым переливом. Что угодно за голое тело - а он в брюках; наклоняется, нависает, почти ложится, но не касается. Я чувствую, как близка ширинка, гладкая ткань, натянутая и горячая, но не могу дотянуться. Губы в сантиметре ото рта, дыхание бьётся то с одной стороны, то с другой, я глотаю его жадно, ведя головой следом, изгибаясь - а он не целует. Водит рядом, стоит изогнуться - изгибается сам, уходит. А когда сдаюсь, подчиняюсь - опускается низко, как гора, обдаёт жаром. Верхняя губа чуть вздёрнута, словно Том показывает клыки - хочет впиться в меня голодным глотком. Чувствую свою грань. - Можешь, - сквозь пелену слышу я, и тут же выдыхаю стон, давно рвавшийся из груди. Он почти долгий, он почти не прекращается, пока Том заходит, двигается во мне. Его рот горчит, пахнет виски - он опускается на мой рывком. Внутри тесно, горячо, влажно и скользко. И глубоко. Меня начинает сжимать изнутри почти сразу, духота наваливается тяжёлой стеной, давит к кровати - жутко. Я о чём-то прошу, хочу уйти, избежать девятого вала; Том пропадает из комнаты. Вслед за ним пропадает всё остальное. И скручивает, бьёт, уносит в такое наслаждение, что я не хочу возвращаться - а возвращаюсь, наверное, через минуту, содрогаясь и плача. Многим позже, когда он отдыхает рядом, а меня отпускают последние отголоски, его ладонь оглаживает меня. Том говорит этим, что всё хо