Пэт ростовщики не интересовали.
– Ты скажи, что с Джоном.
– Вот что, пойду-ка я домой, а то он все разбазарит. Может, урву эти пятьсот фунтов. Когда такой сквалыга обращается…
– Что с Джоном? – спросила Пэт, стараясь от него не отстать. Ну что он несет! Прямо пожалеешь, что выросла. В детстве, слава Богу, можно дать по голове. Правда, и теперь можно ущипнуть за руку, что она и сделала.
– Ой! – очнулся Хьюго.
– Что с Джоном?
Хьюго нежно помассировал руку. Охотничий огонь исчез из его взора.
– О да, Джон! Спасибо, что напомнила. Ты с ним видишься?
– Нет. Папа не разрешает ходить к вам. А Джон, наверное, занят.
– Не в том дело. Он боится твоего родителя.
– Ну, если он…
– Чего ты обиделась? Я и то его боюсь. Суровый у тебя папаша. Увижу – убегу, как заяц, пусть биографы выкручиваются. Ты к нему привыкла, и все же признаешь, что брови у него – будь здоров.
– Ах, при чем тут брови?! Что с Джоном?
– Вот что, юная Пэт, – серьезно сказал Хьюго. – Насколько я понимаю, он сделал тебе предложение в этой «Горчичнице».
– Н-да…
– А ты ему отказала.
– И что с того?
– Нет, я тебя не виню, – заверил Хьюго. – Не хочешь, не выходи, твое дело. Но тогда его и не мучай. Старайся избегать. Если ты будешь вертеться рядом, бередить его раны, он зачахнет. Не отрывай его от дела! Пока он совсем не скис, все можно уладить. Ясно?
Пэт пнула ногой безобидный камень.
– Ясно. Ты хочешь сказать, что Джонни увивается за этой девицей? Сейчас, в аптеке, она сообщила мне, что у вас гостит.
– Не то чтобы увивается, до этого еще не дошло. Но надежда есть. Понимаешь, он от природы – человек семейный. Домашний такой…
– Спасибо, я уже слышала. Там, в отеле.
– Да? – не смутился Хьюго. – Как по-твоему, прав я?
– Если хочешь женить его на девице? Нет.
– Почему?
– Она наглая.
– Я бы сказал, живая.
– А я бы не сказала.
Поскольку нельзя ударить Хьюго корзинкой, в которой недавно лежали два фунта чаю, цветы и печенье с тмином, лучше вести себя сдержанно, решила Пэт.
– И вообще, – заметила она, – что ты выдумываешь? Нет никаких признаков…
– Это как смотреть. Ты же знаешь Джона. Сильный, молчаливый мужчина, вроде набитой лягушки[18].
– Что?!
– Прости, – твердо сказал Хьюго, – но ты их, наверное, не видела. А я видел. Она у меня в детстве была. Такая, знаешь, лягушка, набитая бобами. Один к одному! Никаких эмоций. Приходится подмечать самые мелкие знаки. Вчера, к примеру, он объяснял, как играют в крикет, и ни разу не дал ей по носу. Ну, ничего не соображала! Значит, он к ней привязан. Ронни тоже так думает. В общем, я тебя прошу…
– До свидания, – сказала Пэт. Они как раз дошли до тропинки, ведущей к ее дому.
– А, что?
– До свидания.
– Постой! – сказал Хьюго. – Да я…
Тут он оборвал фразу и быстро удалился, а Пэт поняла, в чем дело, когда увидела отца. Полковник расправлялся с улитками и, судя по бровям, легко перешел бы от них к Хьюго.
– О чем ты с ним разговаривала? – спросил он. Полковник не был строгим отцом, но все-таки есть пределы. – Где ты его встретила?
– На мосту. Мы говорили о Джоне.
– Будь любезна понять, что мне неприятна твоя дружба с этими… хм… субъектами. И с Джоном, и с его мерзким дядей, и со всей шайкой. Ясно?
Он взглянул на нее как на улитку, но ей удалось сохранить довольно кроткую сдержанность.
– Ясно.
– Очень хорошо.
Они помолчали.
– Я знаю Джонни четырнадцать лет, – тонким голосом прибавила дочь.
– Вот и хватит, – ответил отец.
Пэт вошла в дом и поднялась к себе. Наступив на корзинку с такой силой, что она стала непригодной к ношению цветов и печений бывшим кухаркам, она присела на кровать и посмотрелась в зеркало.
Мысли о Долли Моллой, Хьюго и собственном отце заметно изменили ее представление о Джоне. Он больше не был «старым», «добрым» и «бедным», обретя тот блеск, которым сверкает все недостижимое. Оглянувшись на давний вечер – века два назад, не меньше, – когда она отвергла его любовь, Пэт содрогнулась и подумала, как глупо ведут себя некоторые девицы.
А пожаловаться – некому. Никто не пожалеет ее, разве что ростовщик с глазом. Он-то знает, что такое перерождение души!