Как и всегда в подобных случаях, Джону захотелось сказать: «Пошел вон!» Люди, говорившие эти слова его кузену, обычно ощущали, что поступают разумно и правильно. Но сейчас тот был так жалок и растерян, что Джон произнес:
– Привет! Я думал, ты на концерте.
Хьюго коротко, горько засмеялся и, усевшись в кресло, печально уставился в стену. Веки его казались усталыми, как у Моны Лизы. Вообще же он напоминал героя русских романов, который размышляет, убить ли родича-другого, прежде чем повеситься в амбаре.
– На концерте!.. – повторил он. – Да уж, я там был!..
– Сыграл эту сцену?
– Да уж, сыграл. Они выпустили нас сразу после викария.
– Хотели скорей провернуть то, что похуже?
Хьюго с бесконечной скорбью поднял руку:
– Не шути, Джон. Не глумись. Не измывайся. Я – человек конченый. Пришел за утешением. Выпить что-нибудь есть?
– Немножко виски в том шкафу.
Хьюго поднялся, совершенно уподобившись русскому герою.
– Не слишком крепко? – озабоченно спросил Джон. – Может, еще водички?
– Ну что ты! – отвечал страдалец, выпил весь бокал махом, налил его снова и вернулся в кресло. – Какая водичка! Лучше вообще не разбавлять.
– Что случилось? – спросил Джон.
– А ничего виски! – заметил Хьюго. – Совсем даже ничего.
– Сам знаю. Что случилось?
Хьюго снова помрачнел.
– Старик, – сказал он, – мы провалились.
– Да?
– При чем тут «Да»? Ты что, так и думал? Я вот очень удивился. Это же верный успех! Конечно, нельзя было ставить нас в начале. Перед серьезной сценой публику надо расшевелить.
– А случилось-то что?
Хьюго опять поднялся и наполнил бокал.
– Сюда, в этот Радж, – начал он, – проникает тлетворный дух. Я бы так сказал дух беззакония и распутства. Освистали бы меня несколько лет назад? Да ни за что на свете!
– Ты не играл здесь «Юлия Цезаря», – напомнил Джон. – У каждого есть свой предел.
Довод был убедителен, но Хьюго его не принял.
– В доброе старое время я мог бы читать им монолог Гамлета. Нет, дело в беззаконии. Я бы даже сказал, в большевизме. Сзади стояли какие-то субъекты с Бадд-стрит. Раньше бы их никто не пустил. Начали они сразу, шикали на викария. Я думал, они хотят, чтобы он закруглялся, не задерживал номеров, а только выйдем мы с Ронни, они обалдеют. Но нет. Только мы начали, слышу: «Вон!», «Долой!», «Брысь!»
– Понятно. Они не обалдели.
– В жизни так не удивлялся! Да, конечно, Ронни подкачал. Забудет текст и говорит: «Ой, простите!» Но он сегодня расстроен. Получил письмо от Бессемера, это его слуга, они много лет вместе. Ты бы видел, как этот Бессемер гладит брюки! Да, так вот, он женится. Когда на душе такое бремя, Брута играть нельзя. Сложная роль.
– Публика подумала то же самое, – предположил Джон. – А дальше что было?
– Ну, играем мы, дошли до строчек про «яд хандры», и тут эти пролетарии стали швыряться овощами.
– Овощами?
– Большей частью репой. Понимаешь, что это значит?
– В каком смысле?
– В таком, что они подготовились. Иначе зачем брать на концерт репу?
– Ощутили, наверное, что она им понадобится.
– Нет. Это все большевики, о которых столько пишут.
– Ты думаешь, Москва им платит?
– Скорее всего. В общем, мы растерялись. Ронни стукнуло по голове, он убежал. Диалог один не сыграешь, так что я тоже смылся. Насколько помню, на сцену вылез Байуотер и стал рассказывать анекдоты про ирландцев со шведским акцентом.
– Репу кидали?
– Нет, вот что странно. Дело ясное, большевики. Ты посуди, он порет черт-те что – и ни единой репы. А мы с Ронни… Ладно, – голос у Хьюго стал зловещим, – больше я здесь не выступлю. На будущий год придут, а я им скажу: «Как? После того, что было?!» Спасибо за виски. – Хьюго встал и отрешенно двинулся к столу. – Что ты делаешь?
– Работаю.
– Работаешь?
– Да.
– А что такое?
– Счета. Оставь ты эти бумаги!
– Это вот что?
– Это, – ответил Джон, выхватывая бумагу и кладя ее подальше, – схема альфа-сепаратора. При помощи центробежной силы может обработать в час две тысячи семьсот двадцать четыре кварты молока. К нему присоединена маслобойка, а также кипятильник, который при 70° по Цельсию уничтожает вредоносные и нейтральные бактерии.
– Да?
– Без всяких сомнений.