— Эй.
— Это безопасно, — сказал главком, продолжая процесс. — Я экспериментировал.
Палпатин долго смотрел на Вейдера.
— Ничего себе.
— Нравится?
— Почти пугает.
— Меня — уже нет. Меня не пугает то, чему я знаю причину. У меня достаточно сил, мастер. Нам надо разорвать нашу тесную связь. Отсоединиться.
Палпатин смотрел на Вейдера ещё минуты две. Потом кивнул.
— Именно отсоединиться. Всё слишком сложно, чтобы рвать.
— Пока есть время, давай проведём. Это важно.
— Верно. Сядь и расслабься.
— И получай удовольствие, — негромко хмыкнул главком. Впрочем, с лёгкостью подчинился дельному совету.
— И как ощущения? — спросил император.
— Гораздо более спокойные, нежели чем двадцать пять лет назад, когда ты навис надо мной хищной птицей и вынудил жить, — ухмыльнулся он. Аккуратно повёл плечами, поднёс руку к глазам. — Теперь осталось освободиться от дыхательного аппарата. Я, кстати, не жалею.
— О чём?
— Что всё-таки их прожил. Эти двадцать пять лет. Это был опыт… бесценный. Император. Я кое-что понял.
— Да? — спросил Палпатин. Спросил очень спокойно. Он тоже был занят. Тем, что просто дышал и прислушивался к себе. И к тому, что творилось вокруг.
— Да. Это знание осенило меня булыжником по голове. Так, что в глазах засверкало.
— Труден путь ослепительного света, — хмыкнул ситх.
— И не говори… Я одну вещь увидел. Странную. На уровне ощущения. Вселенную, полную любви…
— Извращенец.
— А знаешь — да, — спокойно кивнул Вейдер. — Всё заключается здесь — и здесь, — он хлопнул по голове и по груди. — Всё во мне, а не вовне, а я самый сильный…
Палпатин с любопытством посмотрел на него.
— М?
— То, что я тебе скажу — ты над этим посмеёшься.
— Удивительно шутливая атмосфера сложилась у нас за последние несколько лет.
— Ты ведь помнишь меня в девять?
— Конечно.
— Какие-нибудь признаки повышенной возбудимости и истерических всплесков эмоций?
— Нет.
— Какая-нибудь горячечная привязанность?
— Нет. Ты был на удивление уравновешенный и здравомыслящий ребёнок.
— Таким бы и остался. Не ребёнком — человеком. Но ты же знаешь мою способность идти насупротив. Добавь к этому естественное желание организма получить то, в чём он испытывает серьёзный недостаток. Я любил свою мать. Очень спокойно. Хоть крепко. Покровительствовал ей. Я достаточно легко для девяти лет уехал от неё. Потому что было нужно. Мы оба знали об этом. Маленькая влюблённость в маленькую королеву была вообще обычным выбросом детства. Мальчишеская влюблённость. А потом мне запрещали чувствовать в течение десяти лет, — он ухмыльнулся. — И тем сильней вытравляли чувства, чем сильней опасались. И помнили, что я поступил в Храм во вполне сознательном возрасте, с нормальным набором ощущений. Уже не обтешешь просто так, надо действовать всерьёз. Впрочем, особые психологические уловки не потребовались. Хочешь остаться в Храме и стать джедаем — должен быть таким и таким. А я хотел. Научиться. Ты лучше знаешь, сколько в этом бесстрастии было притворства, а сколько — уступки Храму. Но факт остаётся фактом: я был лишён обычных и примитивных чувств. Я вёл себя подобно бесстрастному идиоту. Я старался не ощущать… Ну и реакция была предсказуема. Меня сорвало. Дурацкая мальчишья любовь плеснула лавой. Что касается матери… смерть на Татуине обычное дело. Я бы её защитил. А не получилось — оплакал. Но башку б мне не сорвало. Мы спокойно относились к смерти. Но тут сошлось. То, что я не успел, что десять лет её не видел, что не позволял себе любить, что… А ведь я просто хотел быть старшим в семье, защищать и… — он улыбнулся, — ну да, получать признательность за это. Моё положение всегда — положение сильного. На вершине.
Палпатин кивнул.
— А вместо этого я получил труп и ощущение, что я, глупец, поставил не на ту карту. Там был сложный скрут эмоций. Сразу всех. Я позволил их себе. Тоже сразу. И меня прорвало. По всем направлениям, что очень неаппетитно. Я вцепился в Амидалу. У меня просто снесло голову. У меня там взорвалась любовь, — он засмеялся. — Мне нужно было чувствовать, гореть, и чтобы меня тоже омывало какое-то бешенное чувство… Компенсация за эмоциональное воздержание была чудовищной. Ты тоже попал в эту волну… мастер.
— Знаю.
Вейдер взглянул на него.
— А ты был прагматичен и спокоен. Доброжелателен и жёсток. Достаточно неплохо держал нас в рамках сотрудничества и нормальных отношений учителя и ученика. По крайней мере, так казалось. Почему?
— Ты не знаешь ответ или просто хочешь услышать?
— Знаю. Я сейчас вообще всё знаю.
— С абсолютным знанием тебя.
— Но это же просто. Любой серьёзный доверительный контакт впихивал тогда меня в намертво впаянную эмоциональную привязку. Связь. Не любовь, конечно, но… впрочем, кого я обманываю? Всё та же любовь. Нашёл учителя и отца. Вцепился. Знаешь, в чём дело? Я ведь не прощаю никого, кто использовал меня. И я не прощаю никого, от кого я эмоционально зависел. А от тебя я зависел. И отнюдь не только… физически. Что вообще-то тоже не простимо. Но… ты прожженная сволочь, старый ситх. Мне очень просто познакомится с тобой снова. Потому что… как бы тебе объяснить. Есть то, что рождается на свет. Что растёт, умнеет, усваивает знания о мире. Осознаёт свои способности. Что даже вполне неплохо делает профессиональную карьеру. Что обзаводится друзьями и семьёй. Использует форсу. Считает себя сильным. Но что не станет — личностью, пока… большинство так и остаются в ранге вещей. Некой сущностью, что однажды открывает глаза и осознаёт: а это ведь я. Настоящий. Впрочем, я поторопился. Это настоящее выковыривается долго. И исключительно что самим индивидом. Через собственное несовершенство и боль. Проходя последовательно весь спектр обычных чувств, ощущений, привязанностей, эмоций… дел. А я тормоз. Тормознулся на десять лет в Храме. Перестал соображать года на три на накале задушенных страстей. На этом же накале рухнул в лаву. Чуть не умер. И попал в зависимость на двадцать пять лет. Настоящую…
Палпатин вдруг улыбнулся.
— Ах ты сволочь, — сказал Вейдер.
— Да, мальчик мой, — ответил ситх. — Примерно так и выглядит любовь. Когда двое являются частью друг друга, и мысли их и ощущения перетекают один в другого, и даже на расстоянии они не чувствуют себя одинокими…
Главком стал смеяться. Успокоился, вздохнул. Криво улыбнулся.
— Так вот. Только сейчас. Я становлюсь настоящим. Пройдя через всё. Что я прошёл. И настоящий я. Вполне не прочь быть в союзе с тобой.
…Впрочем, это сложно.
— Да нет.
Два ситха молчали.
— Почему-то понимание очевидного приходит в самом конце, — сказал главком. — Или не приходит. Я тебя ненавидел.
— Угу.
— Хорошо, что ты не воспользовался ни моей ненавистью, ни моей привязкой.
— Цель другая была.
— Вот поэтому и…
Молчание.
— Странная история это, — сказал Вейдер. — Но я действительно не жалею. Ни о годах рабства и лжи. Ни о годах бесстрастия. Ни о том сводящем меня с ума накале… ни о зависимости, мой повелитель, — усмешка. — Какой опыт боли и огня. На который просто так не решиться. Паутина привязанности и любви. Зависимости и силы. Сорок пять лет. Холодный мир. Горячий скрут. Единственное существо, с которым я мог говорить о чём угодно. От которого зависел. И то, что тянется с двадцати трёх лет. А ещё. У меня был глюк. Я видел мир. Стену. Экран. Глаза. Я видел то, что за экраном. Или за миром. А потом я переместил взгляд на себя. И всё стало так просто. Мне стало — всё равно.
Палпатин взглянул на него и улыбнулся. Не весело, не печально.
— Мир — вообще странное место, Анакин. А самые странные в нём — мы. Мир опасен. И мы опасны. Для самих себя. Впрочем, это всё философия. А суть в том, что нет врагов для нас врагов хуже, чем мы сами. И того, что мы хотим.
— Я свободен.
— Ты уверен?