Memento mori.[2]
В висках начало стучать, а к горлу подступил горький привкус желчи. Я шарахнулся в сторону, торопливо, не глядя по сторонам, прошел по зловонным улочкам и суматошным рынкам, мимо покачивающихся расчлененных мясных туш и компаний игроков в кости, уже даже не осознавая, куда направляюсь, желая лишь убежать подальше… но вот по случайности я оказался на соборной площади, пьяца дель Дуомо. Высоко вздымался бледный купол небес. С жадностью я впитывал холодный воздух и чуть погодя почувствовал себя немного лучше.
Внезапный шум надо мной; небо зашелестело, словно лист толстой бумаги. Я поднял голову и увидел большую стаю диких гусей, улетающих из города. В очередной раз я задумался над загадкой того, как безошибочно они выбирают нужные им пути. Не похоже, чтобы они слепо следовали за своим вожаком. Птичье облако разлеталось в разных направлениях и разными стайками, меняя формы как капли воды на наклонном стекле, однако никогда не разделялось, никогда не сомневалось в избранном пути. Это — именно это — их достижение! Совершенство! Тайна! Как гуси находят путь на юг? И как они умудряются взлетать с такими тяжелыми телами? Способен ли так же полететь человек? Как человек ходит? Как дышит, как говорит, слышит, хмурится, улыбается, плачет? Подобными вопросами я задавался с детства. Спрашивая об этом и других людей…
Мой дядя слегка подшучивал надо мной, когда мы гуляли по виноградникам неподалеку от нашего дома в Винчи: «Объясни мне, объясни, объясни… Почему? Почему? Почему?»
Каждый из нас, живущих, представляет собой чудесное творение. Мужчины и женщины вокруг меня о чем-то сплетничали и шутили, что-то покупали, продавали и воровали, и я решил, что некоторые из людей с дурными привычками и скромными умственными способностями не заслуживают столь тонкого устройства, столь удивительного разнообразия человеческих механизмов.
Внезапно в толпе мне бросился в глаза нищий слепец, облаченный в монашескую рясу; его зрачки затянула белая пелена, и я испытал приступ жалости и благодарности. Слепота, возможно, хуже смерти! Тот, кто теряет зрение, теряет свой взгляд на мироздание и подобен похороненному заживо существу, которое еще может двигаться и дышать в своем темном телесном склепе. Но я могу видеть! Никогда нельзя забывать чудо такого дара. Я могу видеть не только то, что видят другие люди, но также, полагаю, и то, что не доступно их зрению. Это звучит хвастливо, а мне хотелось бы быть скромным… однако всю жизнь надо мной только и делали, что насмехались, во мне постоянно сомневались — де, мой отец не женился на моей матери, а мой латинский бедноват, да и живопись считалась всего лишь «ремеслом». Но поэты и ученые, делавшие такие замечания, не имели никакого понятия о том, что в одной нарисованной тени или цветке сосредоточено гораздо больше Истины, чем во всех бесполезных словах Платона и его эпигонов. И для создания правдивого рисунка нужно видеть — работу нервов и мускулов под кожей, взмахи крылышек колибри, каплю воды на лепестке розы, движение ветра на лугу. А чтобы видеть, нужно понимать. И чтобы понимать…
…объясни мне, объясни, объясни, почему, почему, почему…
Что является неизбежным предшественником любой истины? Вопрос. Мы должны всегда спрашивать — никогда не прекращать задавать вопросы. Мне вспомнился один стих Лукреция:
Но тут, прерывая нить моих размышлений, зазвонили кафедральные колокола. Опять! Неужели пролетело так много времени? Я взглянул на величественный собор и на его башенку с золотой сферой, которую сам помогал устанавливать лет восемь тому назад. Помнится, стоя на этой крыше мира и глядя вниз на крошечных людей и дома, я воображал все великие труды, которые завершу… в ближайшем будущем. Тогда мне, девятнадцатилетнему парню, казалось, что впереди целая огромная жизнь. И вот я по-прежнему крошечная молекула мироздания, затерянная в той толпе внизу.