— В Милане… да, она мне живо помнится. Величия? Пока нет, Леонардо. Я еще только в начале пути. Как и вы, я мечтаю творить чудеса.
Я невольно улыбнулся. Частенько мне вспоминался тот наш разговор, но я не смел надеяться, что он произвел на герцога такое же впечатление. Его голова, должно быть, до отказа забита планами и завоеваниями, врагами и союзниками, постоянными встречами с самыми разными людьми — и дукатами… Могло ли там еще поместиться точное воспоминание о словах, которыми мы обменялись три года назад в монастырской трапезной?
Он поинтересовался подробностями моих экспедиций, моими планами повышения качества укреплений в Пьомбино и Ареццо и прочими делами. Вежливо выслушав мои ответы, он сообщил, укрепления каких городов, по его мнению, я мог бы еще обследовать. Значит, мои летние странствия уже спланированы.
Позже он показал мне удивительные сокровища этого дворца, начав со знаменитой библиотеки бывшего герцога, где на полках стояли аккуратные ряды книг в бордовых кожаных переплетах с серебряными застежками. Я увидел имена множества древних авторов, труды по ботанике, математике и анатомии, которые сам стремился отыскать много лет.
— Вижу, что вы готовы не вылезать отсюда днями и ночами, — заметил герцог. — Но не волнуйтесь, Леонардо, в ближайшие дни у вас будет время изучить древнюю мудрость.
— Говорят, мой господин, что вы продаете эту библиотеку.
— Не всю. Вы можете выбрать, какие труды вам хотелось бы сохранить.
Я с благодарностью поклонился.
Он показал мне и кабинет Федериго[29], который произвел на меня неожиданно большое впечатление. Доспехи, астрономические и музыкальные инструменты в настенных полках выглядели настолько реальными, что обманывали взгляд, хотя на самом деле их изображения являлись искусной инкрустацией. В тусклом факельном свете было трудно разглядеть детали, но…
— Здесь, мой господин, я тоже мог бы провести несколько дней.
— Но именно здесь работаю я, Леонардо. Хотя вы можете приходить сюда по утрам, пока я сплю. Я договорюсь об этом с Рамиро.
После замечательной экскурсии мы выпили вина в герцогской гостиной, и я показал ему наброски нового оружия, над которым трудился весной, — боевая колесница с ножами и косами, бронированная машина, взрывающееся ядро и поглощающий меч щит. Началась самая приятная часть нашей беседы — мы, словно мальчишки, развлекались с новыми игрушками. Но особенно взволновался герцог, когда я сообщил ему, что Томмазо изготовит образцы этого нового оружия в своей лаборатории.
Разговор наш прервался, но после недолгой паузы его светлость произнес:
— Знаете, Леонардо, у меня сейчас впервые возникло чувство, которого я прежде никогда не испытывал…
Заинтересованно взглянув на него, я заметил, что его опущенный взгляд устремлен либо в пол, либо в пространство.
— В разговорах с большинством людей у меня возникало такое чувство, будто я общаюсь с некоей более низкой формой жизни… так, словно для общения с ними мне достаточно задействовать лишь малую часть моего ума. С вами, однако… — наши глаза встретились, — у меня возникает совсем иное чувство. Мне кажется, что ваш ум не менее, если не более, велик, чем мой. Для меня это является редким и вдохновляющим переживанием.
— Наши чувства взаимны, мой господин.
Он пристально глянул на меня:
— Нет необходимости льстить мне. Я больше уважаю правду.
— Могу заверить вас, что это не просто лесть, — произнес я, придав голосу большую искренность, хотя, по правде говоря, на это высказывание сподвигла меня именно лесть.
Мог ли я искренне считать, что этот юный воин превосходит умом Луку Пачоли[30] или Донато Браманте[31]? Нет, но если бы мне пришлось сказать ему правду, то я подозреваю, что переживание Борджиа порадовало бы его гораздо меньше, чем ему хотелось. Никто не мог бы свысока отнестись к такому человеку, не пожалев об этом впоследствии.
И все-таки под его красивым лбом, несомненно, скрывался живой и пытливый ум. Чезаре Борджиа далеко не глуп, далеко не зауряден. В конечном итоге, однако, я понял, что должен — и буду — всегда льстить ему, никогда не говоря с ним честно, как с равным. Почему? Потому что Чезаре Борджиа не простой человек — он является воплощением власти. И благодаря этой власти он является одновременно и выше, и ниже обычного человека. Более того, я с определенностью чувствовал, что он понимает все это, так же как понимает теперь, что мы никогда не будем разговаривать с полной откровенностью. Как ни странно, я вдруг испытал минутную жалость к нему — к сидящему передо мной безжалостному блестящему завоевателю. Мне подумалось, что он должен ощущать себя страшно одиноким.
29
30
31