Следующее письмо Уоллеса, содержавшее знаменитую статью об эволюции и естественном отборе, произвело на Дарвина впечатление разорвавшейся бомбы. За одну-единственную неделю, больной, валяясь в малярийной лихорадке в джунглях полуострова Малакка, Уоллес шагнул от прежних своих позиций к самым последним выводам Дарвина. То, над чем Дарвин ломал голову, недоумевал, бился, работал как проклятый, с бесконечным трепетом, в бесчисленных муках, Уоллес исследовал и истолковал — с гораздо меньшим тщанием, но с точно тем же результатом — за какие-нибудь три года. Дарвин не мог не заметить, что знакомые идеи его молодой соперник излагает с несвойственными ему самому силой и четкостью.
Дарвин встретил удар с великодушием, но беспокойным, неуверенным великодушием — великодушием с оглядкой назад. «Не кажется ли Вам, что, прислав мне эту работу, он связал мне руки? — спрашивал он Ляйелла. — …Я скорей сожгу свою книгу, чем допущу, чтобы он или кто-либо иной подумал, будто я руководствуюсь недостойными побуждениями». Он начал было письмо к Уоллесу с отказом от всех и всяческих претензий, но не мог его дописать; он был не в силах окончательно сжечь свои корабли. «Если бы можно было теперь, не уронив себя, выступить в печати, — делился он своими соображениями с Ляйеллом, — я бы заявил, что принужден опубликовать сейчас очерк… потому, что получил от Уоллеса краткое изложение основных моих выводов». Конечно, он презирал себя. «Милый, добрый друг мой, простите меня, — писал он в заключение. — Это — дрянное письмо, и продиктовано оно дрянными чувствами».
В эту не видную простым глазом, малопонятную для непосвященных трагедию жестокой насмешкой ворвалась грубая действительность. В дверь многодетного дома Дарвина постучалась скарлатина и в короткий срок унесла маленькую дочку. «Я совсем убит и ни на что не способен», — писал Дарвин Гукеру. И немного спустя: «Мне совершенно все равно, я полностью отдаю себя в руки Вам и Ляйеллу».
Ляйелл и Гукер сделали то, что предполагал сделать Дарвин. Пока он еще не оправился от горя и болезни, в Королевском обществе был зачитан доклад, содержащий статью Уоллеса и краткий очерк, написанный им самим. Тяжело нависла в воздухе сосредоточенная викторианская настороженность. Ляйелл и Гукер были тут же, на местах, они подтвердили, что этот шаг предпринят с их одобрения.
«Слушали с огромным интересом, — писал Гукер, — но предмет был слишком нов и слишком опасен, и приверженцы старой школы не могли ринуться в бой невооруженными. После заседания вопрос обсуждали крайне взволнованно; позиция Ляйелла и, в малой степени, пожалуй, моя, как его приспешника в этой операции, немного сдерживала почтенных сочленов, иначе они лавиной обрушились бы на Ваши положения. За нами было еще то преимущество, что мы хорошо знали и авторов, и предмет их исследования».
Уоллес заявил, что считает их действия на заседании Королевского общества более чем великодушными по отношению к нему, и благородно примирился с ролью луны на небосклоне, где солнцем был Дарвин. А тот, ободренный письмом Уоллеса, в скором времени уже просил его понаблюдать, как располагаются полосы в окраске лошадей и ослов. Но все-таки опять не удержался и в третий раз помянул, что впервые изложил на бумаге свои идеи ровно двадцать лет назад.
Теперь Дарвин взялся готовить краткую статью об эволюции для Линнеевского общества. Характерно, что, несмотря на железную решимость безжалостно выбрасывать каждое лишнее слово, он все же позволил ей незаметно разрастись до объема увесистой книги. По-прежнему настаивая, что пишет лишь краткую и предварительную работу, по-прежнему замышляя более значительный труд в будущем, Дарвин писал самую главную книгу XIX столетия.
7
ГЛАВНАЯ КНИГА СТОЛЕТИЯ
Право же, никогда еще не бывало, чтобы человек, так осторожно начав с фактов, забрался в такие дебри теории, как Чарлз Дарвин. Он всячески уходил от разногласий, а разногласия, как порох, вспыхивали со всех сторон. Он умышленно избегал домыслов и предположений, а домыслы и предположения обволакивали его, как паутина. Больше того, самая осмотрительность его, строгость, презрение к необоснованным умозаключениям сделали его в викторианской Англии интеллектуальной и полемической силой, не знающей себе равных. Герберт Спенсер десятки лет безудержно предавался рассуждениям об эволюции, причем рассуждениям самого дерзостного свойства, не вызвав, однако, и десятой доли такого шума, волнений, преданности, злобы, вражды, как Дарвин. Великое исследование Дарвина явилось не только ядром научной мысли во многих и разных областях. Оно поставило его самого поперек течения почти в каждом из основных спорных направлений философии, этики, религии. Необходимость и свобода воли, действие по принципу механизма и самопроизвольность, дух и материя, реализм и номинализм относительность и Абсолют — эти старые вопросы вновь встали во весь рост и обсуждались в новом свете благодаря «Происхождению видов».