Как почти все на свете, эволюцию открыли — или почти открыли — греки. От Гераклита[60] и Анаксимандра[61] исходит предположение о том, что виды изменчивы; от Аристотеля — мысль о ступенях в развитии органических форм, о непрерывности в природе или незаметных переходах одного типа в другой, о развитии семени в растение как примере эволюционного процесса. От стоиков[62] и эпикурейцев[63], особенно от Лукреция[64], идет учение о том, что человек есть часть природы, и как таковой изначально не богоподобен и идилличен, а уж скорей звероподобен и дик.
Другое направление западной философии шло от Платона: за пределами изменчивого, недолговечного мира вещей находится подлинный мир непреходящих идей, пронизанный и объединенный идеей Блага, или Бога. Платонов Бог был самодостаточным Совершенством, обитающим обособленно от всего мира и в то же время вездесущим, низвергающимся в мир, чтобы дать реальное бытие мириадам задуманных им предметов и существ. В нем, короче говоря, воплощались, с одной стороны, единое, нераздельное, самоуглубляющееся и потустороннее, а с другой — различное, самораспространяющееся и естественное. Мыслители средневековья развивали обе эти концепции, но особенно выделяли первую. Более того, они вслед за Платоном мыслили не столько в категориях становления, сколько в категориях бытия. Злейшим историческим врагом эволюции была столь любезная логикам, моралистам и математикам тенденция Платона рассматривать вселенную как неизменный порядок, в котором явления действительности предусмотрительно остаются самими собой, а ум без помех о них размышляет.
Философы Возрождения подчеркивали бесконечную созидательную способность бога, необъятность вселенной, неисчерпаемое ее разнообразие. Мироздание, по их словам, есть великая «цепь бытия», в которой низшее и высшее связаны линейной последовательностью незаметных, постепенных переходов[65]. Вот только время положительно чинило неудобства. Если, как явствует из системы Платона, все действительное обусловлено некой извечной сущностью и изначальный план мироздания — просто соединение всех возможных сущностей, отчего тогда все возможное не существует одновременно? Короче говоря, принцип множественности взывал об эволюции, о временном измерении. Ему вторили данные эмбриологии и палеонтологии.
В XVIII веке Бюффон[66] впервые подошел к эволюции «с научных позиций». Животные, утверждал он, видоизменяются в ответ на изменения в окружающей среде, в образе жизни, а также повинуясь внутренней потребности, и передают затем эти изменения потомству с помощью наследственной памяти[67]. Бюффон — фигура во всех отношениях замечательная, являющая собой нечто вроде мастодонта, великолепного вымершего исполина в области культуры, изумительное сочетание художника, джентльмена и ученого; ископаемое, бессмертно сохранившееся в литературе, дабы символизировать целые направления философии, переходы от одной эпохи к другой.
Часть одной из немногих сохранившихся рукописных страниц «Происхождения видов».
Доктор Эразм Дарвин, дед Чарлза (1731–1803), был тоже не менее замечателен. Острослов и заика, врач, сочинявший стихи о ботанике, изобретатель-механик, ходячая энциклопедия и покоритель женских сердец, он был по-своему так же значителен, как Бенджамин Франклин[68], своеобразен, как фарфоровая фигурка пирата в башмаках с красными каблуками и шляпе со страусовыми перьями. А между тем он вполне современен и для XX века; его эволюционные взгляды, хоть и возникшие в основном под несомненным влиянием Бюффона, явно заключают в себе фрейдистские тенденции. Животные эволюционируют и тем самым приспосабливаются к изменяющимся внешним условиям, реагируя на раздражители в категориях любви, голода, чувства самосохранения. Доктор Дарвин утверждал, что жизнь во всех ее проявлениях восходит к единому и очень простому организму, — тут он пошел дальше Бюффона, но уступал ему, объясняя наследственные признаки и повадки не столько бессознательной памятью или инстинктом, сколько сознательным подражанием. Его внук перечитал «Зоономию» дважды и был разочарован, обнаружив обилие идей при скудости фактов. Разумеется, идей тут целые россыпи, в том числе и весьма четкое изложение теории полового отбора, разработанной далее его внуком.
60
61
62
63
64
65
Лейбниц в XVII веке довел принципы множественности, непрерывности и линейной последовательности до их логического предела. Бог создал все возможное, что только способно сосуществовать — то есть, с точки зрения количества и разнообразия, лучший из всех возможных миров. Естественно, что бесконечное разнообразие его творений означало почти непрестанные столкновения и страдания. Вселенная, по Лейбницу, была не столько целесообразна оттого, что хороша, сколько хороша оттого, что целесообразна.
66
67
То, что Дарвину и другим представлялось у Бюффона неустойчивостью воззрений, возможно, как восторженно утверждает Сэмюэл Батлер, было всего-навсего искусное и отважное лавирование в долгой и опасной игре с отцами Сорбонны, принудившими его, в конце концов, к публичному покаянию.
68