Ламарк превосходит Эразма Дарвина в известности главным образом оттого, что у него убедительней подобраны факты. Как Чарлз Дарвин принял эволюцию прежде всего потому, что она объясняла географическое распределение, так Ламарк принял ее потому, что она объясняла сравнительное строение организмов. Вдохновленный, по-видимому, Аристотелевым принципом преемственности, он утверждал, что видов нет, а есть лишь отдельные особи. Тем не менее отдельные особи полезно группировать соответственно их строению, а строение определяется жизнедеятельностью. Органы возникают по мере надобности и развиваются в действии — в бездействии органы вырождаются и за ненадобностью отмирают.
Авторитет Ламарка среди ученых был подорван тем, что он объяснял слишком многое и пользовался при этом слишком устарелыми приемами. Само его истолкование природы жизни представляет собой странную смесь механицизма и витализма, в которой существенные признаки всего живого аналитически выводятся из простого движения неких метафизических флюидов или неземного огня. Среди церковников авторитет Ламарка был подорван его опрометчивыми рассуждениями, из которых вытекало, что человек тоже не свободен от бремени эволюционного прошлого. «Я пожирал Ламарка en voyage[69], — писал в свое время юный Чарлз Ляйелл. — Его теории доставляли мне больше наслаждения, чем любой роман». Однако, доказывая, что «человек мог произойти от орангутанга», Ламарк и в глазах Ляйелла пал до уровня милого сумасброда.
Между тем развитие романтизма — с его очарованностью природой, ностальгическим интересом к прошлому, с его способностью изумляться переменам, его восторгами по поводу изобилия и разнообразия жизни — уже заставило исследователей во всех областях науки мыслить категориями эволюции. Кант и Лаплас обнаружили ее в солнечной системе, Ляйелл — на поверхности земли, Гердер[70] — в истории, Ньюмен — в церковных доктринах, Гегель — в абсолютной идее, а Спенсер — почти во всем на свете.
Проект титульного листа «Происхождения видов», собственноручно составленный Дарвином. Дарвин включил в заглавие книги слова «извлечение из труда», впоследствии снятые по настоянию издателя.
Да и в области биологии эволюция, по существу, быстро становилась самой распространенной ересью в Европе. Какое-то время казалось, что в Англии ей суждено обрести ортодоксальность без особых кровопролитий — очень уж благоприятствовала тому политическая и духовная атмосфера конца 20-х годов прошлого века. Правящая партия тори навлекала на себя все большее недовольство; философский радикализм, логически вел к прозаичной утопии; сама наука преподносила свои великолепные открытия таким образом, что волнение от их новизны как бы уравновешивалось их внушительной благопристойностью, обещавшей надежное помещение капитала и основательный консерватизм.
Такое сугубо английское проявление научного такта было в значительной степени достижением одного человека, достойно представлявшего образование, науку, политическую деятельность и даже религию правящих классов. Человеком этим был, разумеется, Чарлз Ляйелл — «министр финансов» в стране науки, как называл его Дарвин, — Ляйелл, который никогда не позволял себе вступать в полемику, который всегда писал с глубоким сознанием значительности слова, начертанного авторитетной рукой. Признавая право на существование не только за истиной, научной и богословской, но также за предрассудком и заблуждением, Ляйелл, как никто другой, подходил для сложной и деликатной роли: излагать простые факты в век пытливых поисков и растущих познаний. Со всею монументальной величественностью Гиббона[71] и без единой крупицы скрытой его мятежности Ляйелл показал в своих «Началах» неумолимое единообразие естественного порядка и геологической эволюции на всем протяжении обозримой земной истории. При этом, однако, он тщательно остерегался утверждать, что естественный порядок непременно действовал во все времена: пришествие человека было событием исключительным в сфере духа, хотя в физическом мире — едва ли. С сановным небрежением к логике он, подобно папе Александру VI, проводит черту прямехонько поперек мира природы[72], провозглашая эволюцию в сфере геологии и ботаники — и творца в сфере, где обитают человек и животные. Он не затрагивает космогонию иудеев, но описывает сходные с нею построения древности, которые, как он многословно подчеркивает, делают честь уму и нравственным воззрениям их создателей. Почти все, что он говорит, расходится со священным писанием, которое он, однако, опровергал с таким достоинством и тактом, что здравомыслящие англичане не могли ему долго противиться.
70
71
72