В главах шестой и седьмой[87] автор «Происхождения видов» отвечает на возражения — пока что он их чаще всего предугадывает, но в последующих изданиях уже называет имена своих противников. Здесь Дарвин неожиданно обнаруживает полемический талант. Растерянный, косноязычный, неловкий, в присутствии победительно красноречивых людей вроде Гексли, он в нерушимой и многодумной тиши кабинета разит без промаха. По обыкновению обезоруживают его признания в собственной слабости. Он не скрывает, что возражения против его теории серьезны. И все же после долгих раздумий он в каждом случае приходит к удовлетворительному, как ему кажется, решению.
Его недруги часто утверждали, что, если виды и разновидности постоянно разветвляются, природа должна представлять собой непрерывную последовательность форм с почти неприметными оттенками различий, меж тем как на самом деле мы наблюдаем множество четко разграниченных видов, а промежуточные формы отсутствуют. Вовсе нет, отвечает Дарвин. Точно так же, как существует отбор среди отдельных особей, существует отбор и среди видов и разновидностей. Наиболее приспособленная порода распространится по окрестности и неизбежно вытеснит многие родственные ей разновидности, включая и родоначальную.
Далее следуют любопытные истории о чудо-растениях и чудо-животных, которые, как принято было считать, не могли возникнуть вследствие какого бы то ни было стечения счастливых обстоятельств. Как, скажем, мог естественный отбор произвести такой переворот, чтобы из плотоядного обитателя суши получился морской левиафан вроде кита? Неизбежно выходит, что первый шаг был шагом в сторону от приспособления. Как же это случилось? Ответ Дарвина в каком-то смысле анекдотичен: он приводит единственный пример с бурым медведем, который «часами плавает и, широко разинув пасть, не хуже кита ловит в воде насекомых». Убедительнее он объясняет случай с белкой-летягой, обращая внимание своих противников на все беличье семейство, которое от сравнительно тяжелых наземных животных переходит к более легким лазающим и затем к совсем легким. Еще вопрос: как можно пытаться объяснить естественным отбором появление такого чуда искусства и изобретательности, как человеческий глаз? Дарвин честно признается, что этот орган всегда приводил его в недоумение. Но все-таки он обсуждает возможный путь эволюции глаза на основе естественного отбора и ссылается на ученого-немца, который говорит, что, подобно микроскопу, телескопу или всякому оптическому инструменту, глаз человека, как и все в природе, очень далек от совершенства.
Еще одно возражение выдвинул Бронн, утверждавший, что многие признаки у растений и животных — в особенности те, которыми разновидности и виды отличаются друг от друга, — не находят себе явного применения и, таким образом, принцип естественного отбора на них не распространяется. Дарвин отвечает, что как раз бесполезные признаки и надо считать особо важными в классификации, ибо, не затронутые процессом естественного отбора, они мало изменились и, следовательно, позволяют судить об отдаленном прошлом того или иного организма. Затем возражает Майварт[88]: малых изменений, говорит он, недостаточно, чтобы объяснить коренные сдвиги. Быть может, новые виды возникают сразу. Такому взгляду на вещи — а впоследствии нечто подобное высказывал и де Фриз[89] — противоречат, по мнению Дарвина, тонкие и малозаметные различия между многими видами и разновидностями, непрерывная последовательность в развитии, подтверждаемая эмбриологией, а также изумительная приспособленность многих органов к внешним условиям, едва ли возможная при возникновении новых форм путем внезапных изменений, или мутаций. Больше того, если подобные мутации и происходят, то порождают они никому не нужные «уродства». Дарвин всячески умаляет их значение.
Образование инстинкта он объясняет отчасти привычкой и внешними условиями, но главное — естественным отбором полезных изменений в поведении. Откуда взялся у европейской кукушки инстинкт класть яйца в чужие гнезда? Дарвин решает этот вопрос, опираясь на свой излюбленный метод: отыскивает следы той же особенности у родственных видов и подкрепляет свои доводы, показывая взаимозависимость инстинкта и строения организма. Во-первых, все известные разновидности кукушек, оказывается, кладут яйца не сразу одно за другим, а с перерывами в два-три дня. Из этого следует, что у американской кукушки, которая сама вьет гнезда, одновременно оказываются и еще недосиженные яйца, и уже вылупившиеся птенцы разного возраста. Эта трудность, по-видимому, и побуждает ее время от времени подкладывать одно из своих яиц в чужое гнездо. Австралийская кукушка представляет собою шаг вперед, правда, с некоторыми сдвигами в поведении: она кладет в чужое гнездо иногда одно яйцо, а иногда два-три. А европейская кукушка довела дело до логического завершения. Яйца у нее обманчиво мелкие; кладет она их по одному в каждое гнездо, зато птенец, едва появившись на свет, уже так крепок, что способен выкинуть из гнезда своих названных братьев и единолично пользоваться родительской заботой.
87
В первом издании возражениям отводится лишь одна глава (шестая), а всего глав четырнадцать. В шестом издании возражениям отводятся уже две главы из пятнадцати — шестая и седьмая, впрочем, по содержанию они очень близко повторяют друг друга.
88