Развлечься напоследок: в мае поездка по Шотландии, затем с Каролиной в Лондон, в июне в Париж с дядей Джосом и кузенами. Начало осени — в Мэре, там Чарлз встретил третьего (после дяди Джоса и Гранта) человека, который сказал, что из него может выйти толк, — историка Джеймса Макинтоша. «Этим отзывом я обязан, должно быть, главным образом тому, что он заметил, с каким интересом я вслушиваюсь в каждое его слово, — а я был невежествен, как поросенок, в вопросах истории, политики и морали, которых он касался». Потом гостил в Вудхаузе, имении дарвиновских соседей Оуэнов, у хозяина были две красивые дочери, в младшую Чарлз влюбился. Фанни Оуэн — отчаянная, ловкая, лазила по деревьям, как мальчишка, стреляла метко, правое плечо — сплошной синяк от приклада, но она даже не морщилась. О браке конкретно не говорилось, но вроде бы Фанни была не против. Вернувшись домой, Чарлз сказал отцу, что согласен стать священником. Выбрали колледж Христа, который окончил Эразм, а теперь там учился кузен и ровесник Чарлза, Уильям Дарвин-Фокс. Загвоздка одна: надо сдавать греческий, его Чарлз не знал, наняли репетитора и отложили поступление до зимы.
Каким он был, как выглядел? Представьте Холмса-мальчика, юного Холмса, которого автор еще не наделил орлиным носом и солидной биографией: шесть футов с лишком, худоба, угловатость, ноги такие длинные, что приходилось их заплетать за ножки стульев. Кочерги руками не гнул, зато брал барьер в высоту своего роста. Вынослив, как лошадь, здоров, если не считать экземы. Обыкновенное английское лицо, ясноглазое, румяное, нос бесформенный. Шатен. Теплый гибкий голос, умение складно говорить и мягко, необидно шутить — все плюсы для священника. Руки изящные, но неловкие (эта беда для натуралиста компенсировалась прилежанием). Общительный, болтун, хохотун — в отца. Неряшливость прошла, теперь он был аккуратист и франт, покупавший все самое «шикарное». И еще он продолжал красть собак у каждого встречного, не исключая свою возлюбленную Фанни…
В Кембридж он прибыл в начале 1828 года. Контраст с Эдинбургом: город во власти средневекового университета, управляемого священниками. За поведением студентов следили, но юноша с деньгами мог себе многое позволить. Учеба — очередное «пустое место». На лекции он вообще не ходил. Зато подружился с Дарвином-Фоксом (попутно украв у него собаку), тот был увлечен энтомологией, Чарлз бросил морских гадов (их в Кембридже и негде было взять) и птиц и вернулся к детской влюбленности — жукам. «Я не анатомировал их… названия устанавливал как попало». Однако Д. Стивене, президент Энтомологического общества, издал справочник, где под портретом одного жука значились «магические слова: "Пойман Ч. Дарвином, эсквайром"». И все друзья-жуколюбы потом сделали хорошую карьеру: «Отсюда, по-видимому, следует, что страсть к собиранию жуков служит некоторого рода указанием на успех в жизни!»
Квартиру снимал хорошую, отец средств не жалел, оплачивал и слугу. С Фоксом купили новые ружья и собак. Летом поехал в Уэльс, учил математику с репетитором, собирал жуков, далее Шрусбери, Мэр, Вудхауз (роман с Фанни как-то не развивался), Осмастон (имение Дарвинов — Фоксов) и, наконец, Лондон, где в комфортабельной «студии» поселился Эразм, под предлогом нездоровья навсегда отказавшийся работать (отец-«тиран» грустил, но не препятствовал и деньги дал). Осенью Чарлз вернулся в Кембридж и, не зная, куда себя девать (Фокс заканчивал учебу и был занят), связался с богатыми студентами «не очень высокой нравственности»: скачки, ставки, пьянки, карты. (Дамы легкого поведения? Об этом не известно, но, надо думать, были какие-то: «золотая молодежь» всегда одинакова.) Наделал долгов, подписывал векселя (отец ничего не знал), стало стыдно или испугался, отошел от компании и завел приличных друзей: один приохотил его к живописи, другой — к музыке, которая до дрожи на него действовала, хотя медведь наступил ему на ухо. (Друзья, «приличные» и «неприличные», о нем отзывались как о дружелюбном, жизнерадостном и довольно заурядном парне.) В зимние каникулы ездил к Эразму, потом к Фанни. Во втором семестре Фокса в университете уже не было, но перед отъездом он представил кузена преподобному Джону Генсло.