кромке, чтобы копья отважных рыцарей столкнули меня в ничто. Они будут неколебимы, эти гордые
паладины, они ударят и выбьют из края свободу. Для всех. Даром. Мир порвет пуповину и сделает первый
вдох. Вместо кромки прорежется горизонт. И следов края света не останется на земле.
А я… За минуту до смерти я придумаю море. Чаек, рыбу, пену на гребнях волн. И кораблик под
облаками…
Случайная сказка
Бюрхард Швальб, городской портретист, человек заурядный и кроткий, в то утро страдал мигренью.
Духота мастерской делала приступ невыносимым. Художник распахнул настежь окна мансарды – вдруг
майский воздух развеет боль – и лег, накрыв голову мокрым платком. Вскоре начался дождь. Бюрхард
слушал, как стучит и шумит вода, стекая с крыши по узким желобам. Чтобы отвлечься, он считал оттенки
зеленого – холод веток сирени, сочный глянец тополиной листвы, буроватую влажную кожу жабы… Стало
легче, сон уже полнил веки. Вдруг незнакомый, острый и свежий запах отогнал дрему. Когда Бюрхард
открыл глаза, то увидел возле кровати неподвижный шар белого пламени. Художник замер, боясь
вздохнуть. Текли минуты. Порыв ветра сбросил банку с кистями на пол. Звонко разбилось стекло. Шар
распух, как мыльный пузырь, заполнил собой мансарду и взорвался с ужасным грохотом. Стало темно.
Из пожара бесчувственного Бюрхарда вынесла на плечах толстуха Гертруда – магистрат потом
наградил отважную медалью из чистого олова. Дом сгорел дотла вместе с кондитерской лавкой,
адвокатской конторой и прито… простите, питомником юных цветочниц. Кабы не двое буршей, которые
проследили путь молнии, художнику пришлось бы плохо. Впрочем, и так он остался один на один с
городской благотворительностью. Три недели мастер Швальб провалялся в бесплатном госпитале. Тут бы
ему и сдохнуть, как жил – тишком…
Сестра отыскала художника и забрала к себе в халупу. Она была старая дева, злобная и упрямая. Она
мазала струпья вонючей мазью на нутряном сале вепря, выносила братца на солнце, кормила с ложки
целебным бульоном из семи сортов мяса. И таки показала смерти костлявый кукиш. Бюрхард заговорил,
прозрел, даже ресницы отросли заново.
Все имущество портретиста сгорело. Нужен был уголь к зиме, теплая ротонда сестре – она кашляла
вечерами, кой-какая одежка ему самому. И мольберт, краски, кисти и мастихины – какой он к черту
художник с пустыми руками. Оставался один выход... Бюрхарду было стыдно до слез, но субботним днем
он вышел на площадь с пачкой серых листов и угольной палочкой.
Добропорядочные мещане, одетые в лучшие платья, чинно прогуливались по кругу. Покупали
лимонную воду, орешки, печеные яблоки. Засматривались на бродячих жонглеров, коробейников, уличных
рисовальщиков. Бюрхард, не подымая глаз, встал рядом с другими мазилками. Пьяница Штремке и тощий
Гюрст косились на него, шептались и пересмеивались. И перебивали клиентов – как только почтенный
бюргер или важная горожанка подходили к их пятачку, Гюрст тут же подставлял табуретку под увесистые
зады, а Штремке кропал портрет, приправляя прибауткой работу.
Бюрхард жался в тени, слезы слабости подступали к глазам. Солнце уже миновало ратушу, когда
первый клиент выбрал его. Необычное, крупно слепленное лицо, раздвоенный подбородок, тень шрама у
тонкой губы, маслянистый зрачок, а второй глаз стеклянный, мертвый. Одежда богатая, кружевной
воротник, винный бархат, туфли с пряжками, цепочки, цепи, кандалы… Бюрхард очнулся – невыносимо
ломило затылок, во рту пересохло, а с листа на него смотрел бритый каторжник в оковах, с запекшейся
раной на месте глаза. Клиент мельком глянул через плечо художнику и изменился в лице.
Бюрхард вернулся домой с распухшей физиономией. Клочки портрета разметал ветер, уличные
мазилки смеялись над горе-мастером. От огорчения случилась простуда. Базарным утром сестра вышла на
рынок за яблочным медом, а вернулась с новостью – Ловкого Пруху поймали, говорят, выдала девка в
борделе. До заката король воров будет привязан к столбу на посмешище горожанам, а наутро – в клетке
выслан в столицу, на скорый суд. Бюрхард вздохнул – что ему до поимки очередного разбойника. Оказалось
наоборот. Пополудни явился шлепень из магистрата с конвертом. В письме предлагалось ему, Бюрхарду
Швальбу, исполнить точный портрет злодея Отвальда Бритке по прозванию Ловкий Пруха за
вознаграждение в пятьдесят миттелькрейцеров. Это были уголь и хлеб. И позор.
На закате художника проводили в казенный дом. Предоставили форменную бумагу с печатью,
карандаши и краски. Начальник тюрьмы, свирепо водя усами, потребовал, чтобы портрет был точным и
«никаких там художеств». Бюрхард долго, брезгливо возился с казенной палитрой, ладил хромоногий
мольберт, попросил еще свеч – дали. Привели заключенного. Бюрхард узнал его, но пожалеть не успел –
пришла боль. В этот раз на рисунке была могила. Яма в земле, засыпанная телами в рваных холщовых
мешках. …Начальник тюрьмы орал и тряс брюхом. Стражники посерели. А Ловкий Пруха кинул взгляд на
рисунок и рассмеялся, будто и не ему сулил верную смерть художник. Бюрхарда выставили в тычки, не
заплатили ни крейцера.
Случай разошелся по городу. На семейство стали коситься. Сестре отказали в немудрящих швейных
заказах. В доме запахло голодом. Ко дню перелома года сестра заложила кольцо с рубином – еще
материнское, старое. Денег едва хватило на праздничный ужин. Бюрхард пил теплый пунш, ел сосиски и
плохо думал о будущем, когда в дверь постучали. Дюжие парни втащили в дом два мешка вкусно пахнущей
снеди, перекидали в чулан уголь. Старший (бандит бандитом на вид) сунул оторопелому портретисту
мешочек с монетами и ухмыльнулся:
– Привет от Прухи. Смылся он, как ты ему набалакал, мазилка. В мешке дохляцком с кладбища
вывезли. Спасибо велел сказать…
Бюрхарда долго допрашивали, но доказать ничего не смогли. Слухи клубились по городу.
Поговаривали, художник спознался с дьяволом – то-то его адским пламенем припечатало. Зато в доме стало
сытно, тепло и славно. Через приятеля Бюрхард заказал в столице все необходимое. А пока суд да дело –
угольной палочкой на обороте обоев нарисовал сестру. В этот раз боль была меньше. Бюрхард пробовал
сопротивляться, но рука, казалось, сама выводила ломкие линии. На портрете за юбку сестры держалась
круглолицая девочка. С сестрой случилась истерика. Прорыдавшись, она поведала брату, что согрешила с
аптекарем аккурат семь годков назад. Родила в приюте, тайком. Дитя отдали в деревню, отец раньше платил
кормилице, но обеднел и помогать перестал. Нынче пришло письмо – заберут ли ребенка в город или
отдавать девчонку в приймачки... Заберут, уверенно сказал Бюрхард. Сестра расплакалась снова – от
благодарности.
Через несколько дней в мастерскую явился чинный пожилой доктор. Он был суеверен и любопытен,
как все врачи. Он осмотрел шрамы и рубцы на голове Бюрхарда, зеркальцем проверил зрачки, долго стучал
молоточком по локтям и качал головой. Потом заказал портрет – доктору самому предстояло ложиться на
операцию. Под строгим взглядом врача Бюрхард работал медленно и неловко. А рисунок не разглядел –
доктор выхватил лист с мольберта и сложил в папку. Оставил деньги и вышел грузными, медленными
шагами.
Бюрхард рассказал сестре о визите. Они долго советовались – риск выходил большой. Вскоре должны
были привезти малышку Берту… Сестра заложила домик и сад, Бюрхард намалевал вывеску. Помещение
сняли в Квартале Чепчиков – издавна там селились шарлатаны, астрологи и гадалки. «Предсказания
будущего через портрет. Всего сто миттелькрейцеров! За ошибку предвидения возвращаются деньги».
Горожане долго раскачивались, но быстро вошли во вкус.