заострилась от любопытства.
– Пустяки. Снял с подбитого шлюпа. Дернул черт чудаков «Висельнице» перечить. Ни охраны ни
пушек, а на подвиги потянуло, – капитан грубо выругался.
Хин захихикал льстиво.
– Знаете, сэр, не завидую тем, кто пойдет «Висельнице» поперек трассы. Мало не двадцать лет сектор
за шкирку держит – хоть бы кто огрызнулся. А вы слышали, что говорят?
– Оставь, Хин. Не люблю сплетен. Лучше, скажи гарсону, чтобы мяса подал. Настоящего, а не вашей
белковой дряни, – свирепое выражение удалось капитану неплохо.
Бармен струхнул: «Будет сделано, сэр, сей момент», – и моментально исчез в недрах двухъярусной
кухни. Жаль, хандру так легко не спугнешь. Капитан потянулся к бокалу.
То ли от дрянного бифштекса то ли от хиновой мешанины, навалилась вдруг тошнота. С трудом,
пошатываясь, капитан добрался до туалетной комнаты. Ужин отправился в утилизатор, приступ кончился.
Капитан держал голову под холодной водой, пока сознание не прояснилось. Затем умылся, отполоскал рот
от мерзкого вкуса. Глянул на себя в зеркало. Да, возраст дает о себе знать. Крошево снега в стриженых
волосах, отекшие веки, морщины у губ и на лбу, космический злой загар насмерть выдубил кожу. Только
взгляд прежний – сильный и цепкий. За счастье полета не жаль и жизни – хватило б горючего, и вперед, к
самой дальней звезде! Капитан рассмеялся – дурак, мечтатель, седой мальчишка… Шум в баре вдруг стал
иным. Злая скрипка выводила, смеясь «Будет вздернут Дэнни Дивер, завтра утром на заре», звенела посуда,
смачно грохнул упавший стул. Кажется в зале кого-то били.
Капитан осторожно подкрался ко входу в бар. За дверью жался мальчик-гарсон со свежим синяком на
скуле:
– Осторожнее, сэр, не ходите туда. Парни с «Висельницы» шалят. Мистер Хин попросил всех гостей
покинуть зал.
Старые счеты. Капитан будто помолодел лет на двадцать. Ну что ж. Он подвинул парнишку и ударом
открыл дверь.
Заварушка уже кончалась. Последнего кондотьера парни в красных мундирах выставляли пинками из
бара. Гильдейцы пока держались – трое против восьми – но дела их были явно плохи. Ансельм – старый
добрый Ансельм – возвышался над стойкой и успешно орудовал стулом. Остальных посетителей сдуло.
Два погромщика кинулись к капитану. Первого встретил прямой в челюсть, второй свел знакомство с
дверною ручкой. Счет открыт. Капитан коротко выдохнул и пошел вперед.
Долгие, рваные в клочья минуты. Кулаки сбиты в кровь. Тяжесть чужого тела. Боль под ложечкой,
мерзкое ощущение невозможности вдоха. Встать с колен. Встать, я сказал, встать!!! Снова удары, скорость
и горячая плоть цели. Тишина.
Капитан понял, что стоит посреди бара – один. Уцелевшие столпились у выхода. А по залу навстречу
ему неторопливо движется женщина. Мощная, крупная, с упругой звериной походкой. Алый шелк парадной
рубахи, непослушные кудри – соль-с-перцем – рассыпаются по плечам, лицо сожжено загаром, большой рот
растянула улыбка – насмешливая и властная. Перепуганный Хин бросился к ней:
– Капитан, подождите!
Женщина отмахнула не глядя. Бармен отполз на карачках к стойке. Все молчали. Из-за голенища
высокого сапога женщина достала нож – не капризный стилет, игрушку девчонок, – хороший, тяжелый нож,
полную ладонь стали. Поиграла, примерилась, бросила. Лезвие скользнуло вдоль щеки капитана, он ощутил
прохладное движение воздуха. И не двинулся с места.
С кривой усмешкой женщина подошла ближе, остро прищурилась – что это, мол, за птица. Капитан
поднял взгляд. У нее глаза хищника. Настороженность, ярость – успеть первой, взять верх. Сеть морщинок у
век, заостренные стрелы-ресницы. Вопрос – ты враг? Азарт боя в темных зрачках сменился недоумением.
Капитан Лонгрен подняла для удара руку. Капитан Грэй перехватил кисть. Задержал на мгновение и
осторожно, нежно поднес к губам. Жесткие, грубые пальцы, мозолистая ладонь – уверенная меткость
работающей руки. Капитаны молчали. С треском льда на реке осыпались годы – опоздать не так страшно,
если ищешь встречи всю жизнь.
– Вот, я пришел. Узнала ли ты меня?
– Совершенно такой!
– И ты тоже. Здравствуй, Ассоль!
Новеллетта
…Благословен и год и день и час,
И та пора и время и мгновенье
И тот прекрасный край и то селенье,
Где я был взят в полон двух милых глаз…
– Откройте! Откройте же!!! Я прошел половину Италии ради этого часа.
Молоточек тяжело стукнул в медь, морда льва с рукоятки ухмыльнулась недобро. Стройный, богато –
насколько можно было разглядеть в сумерках – одетый юноша нацелился было пнуть дверь, но передумал,
видимо пожалел франтовской длинноносый башмак. Стоящий чуть поодаль слуга с факелом потихоньку
вздохнул – все Берни были упрямы и вспыльчивы, а молодой синьор еще и писал стихи. Второго такого
романтика днем с огнем было не отыскать в Риме, а уж ночью да с факелом…
Ставни на втором этаже распахнулись с неожиданной легкостью. Домочадец – щекастый бодряк в
ночном колпаке и халате – был хмур:
– От его Императорского Величества? – осведомился он.
– Нет, отнюдь, – отказался юноша.
– От мессера Чезаре Борджиа? – домочадец посерьезнел.
– Как можно… – молодой Берни улыбнулся и развел руками – мол, куда нам до такой чести.
– От Папы Римского? – домочадец обернулся вглубь комнаты, будто с кем-то советуясь, потом снова
посмотрел вниз.
– Нет. Я Франческо…
– Спят все. Утром пожалуйте, – физиономия бодряка утратила всякую почтительность.
– Я прошел половину Италии, чтобы видеть… – на лице молодого поэта гнев мешался с отчаянием.
– Спят все. Поберегись!!!
Содержимое ночной вазы глухо шлепнулось на мостовую, забрызгав Берни его новый бархатный
плащ. Ставни скрипнули и закрылись.
– Шли бы мы в гостиницу, синьор Франческо. Утро вечера мудренее. Поужинаете, поспите, а с
рассветом подумаем, как бы свидеться с вашей красавицей, – слуга добыл из кармана видавший виды
носовой платок и попробовал счистить с плаща вонючие пятна. Капля смолы с факела брызнула на руку
господину. Тот взвыл, попытался отвесить подзатыльник услужливому болвану, но промахнулся. Узкая
улочка огласилась отборной тосканской бранью, двенадцать слогов на строчку – даже в пылу гнева молодой
Берни безупречно держал размер.
Ставни скрипнули снова.
– Стражу вызовем, – констатировал домочадец и почесался под колпаком.
Иметь дело с ретивыми и до неприличия жадными городскими властями слуге не хотелось. А еще
больше ему не хотелось явиться пред светлые очи Анжело Берни-старшего – тот приставил его к сыночку с
наказом – беречь пуще глаза. …Тюкнуть бы чем тяжелым, так не поймут… По счастью синьора Франческо
тоже не вдохновила мысль провести ночь в кутузке, полной блох, вшей и всяческого отребья. Поэт погрозил
кулаком ставням, запахнул плащ, фыркнул – а нос у него был фамильный: длинный, тонкий, с резными
ноздрями, словно у борзой суки – и пошел себе вниз по улочке, опустив вдохновенную голову. Оставалось
поспешить следом, светя догорающим уже факелом, чтобы синьор, паче чаяния, не оступился. Впрочем,
плащ все равно чистить…
Молодое мессинское у хозяина погребка было выше всяких похвал. Поэтому утро началось
заполдень. Ранний октябрь брызнул ливнем на улицы Вечного города, мостовые залило выше щиколотки,
котурны не припасли – поэтому визит к дому мессера Санти отложили еще на сутки. Холодные струи так
славно стучали о черепицу, придавая неповторимое очарование подогретому с пряностями вину и
обжаренной курочке с зеленью и фасолью. Синьор Франческо был щедр – слуге перепали грудка и
крылышко, да и выпить слегка хватило. После Берни заперся у себя, отказавшись от куртизанки – что за