тогда – убью гада, – решил Борис, и на этом ему стало легче.
– Что печалишься, свет-надёжа князь? Ночью с бродягами стакнулся, запечённого в глине ежа
откушал, а теперь чревом маешься? Или пёстрою юбкой по устам мазнуло, а медку-то и не досталось? –
хитрец Боняка тотчас заметил, что лицо князя просветлело. Привычно увернувшись от заслуженной
оплеухи, он заглянул в лицо Борису, снизу вверх, моргая выпуклыми глазами:
– Чего уж там, вижу, суров и смурен, аки Навуходоносор. Говори, князь, что за напасть.
– Пошли к Бугу, – буркнул Борис, болтать на людях ему не хотелось. А забавник и вправду что
дельное присоветует – горбатый уродец был самым умным, хитрым, бесстрашным и преданным из
челядинцев. Они сели на берегу, в тени старой берёзы с вывороченными корнями. Серко, послушный
короткой команде «сторожи», улёгся поперёк тропинки, чутко выставив уши. Боняка сел подле княжьих
ног, пристроил поудобнее горб и велел:
– Сказывай.
Забавник, казалось, нисколько не удивился. Мысль, что княжну снасильничали, он отверг – даже в
лес по ягоды Зоя ходила с девушками и бабами, кто б её хоть на час оставил одну. Надежду о родстве с
иным знатным домом он отверг так же быстро – никаких заезжих княжичей на белых конях с прошлой
осени в Ладыжине не появлялось. Зазнобы из гридней, челядинцев или упаси боже холопов у Зои не было –
сболтнули бы, девки завистливые заметили и сболтнули. Не примечалось, чтобы следила она глазами за
чьей-нибудь ясноглазой красой. Задумчива бывала последние месяцы – да. Бледна. Под глазами круги, губы
пухлые – шептались, мол, не по душе княжне жених из Бельц, не торопится она к собственной свадьбе.
– А пошли-ка мы сестру твою, князь, навестим. Глядишь, сама она что расскажет. А я тем временем
глазом по хоромам пройдусь – у меня, старика, глаз на всякое зло зорче.
…Как и следовало ожидать, Зоя молчала. Ненавидяще смотрела на брата, зыркала чёрными,
заплаканными глазами, сидела сжавшись на лавке, прикрывала драгоценное пузо. Словно не он, Борис, учил
её ногу через порог заносить и на лошадь верхом садиться, прикрывал от злой мачехи и отцова тяжкого
гнева. Что ей стоило подойти, рассказать, так мол, брате и так, любый есть у меня – отдай. Покричал бы, да,
кулаком постучал по столу, погрозился бы – и отдал. Ужели не пожалел бы единородную, единокровную,
лицом в лицо – матушку?! Сухая цепкая ладошка Боняки дёрнула князя за рукав:
– Глянь.
Забавник протягивал князю горсть перьев. Пышно-белых с тёмными кончиками, просто белых,
тёмно-серых, длинных и заострённых. Потом рука указала на подоконник – свежее дерево прорезали
глубокие, узкие царапины, словно бы следы хищных когтей.
– Ножи острые в ставни воткни, князь. Чем больше, тем лучше. А во двор и на крышу терема –
гридней с луками и самострелами, всех собирай, мало не покажется.
Зоя охнула и повалилась без чувств.
– Правду говорю, вишь! – зло ухмыльнулся Боняка.
Ввечеру засада была готова. Зою заперли в дальней горнице. Ножи воткнули. Гридней с луками
рассадили, боярин Давыд самолично засел у крыльца с самострелом. Князь препоясался добрым мечом,
надеясь на добрую сечу. Ночь была лунной, светлой – явится кто, сразу встретим со всем
гостеприимством… Князь с дружиной просидели всем скопом с заката до первых петухов, тетивы у луков
отсырели, одежда вымокла от росы. И вторую ночь просидели. И третью. С недосыпу вои ходили злые,
словно цепные псы, у холопов чубы трещали от княжьей ласки, а Боняка старался не показываться лишний
раз на глаза Борису. Но был упорен, настаивал – надо сидеть.
На четвёртую ночь полил дождь. Мелкий, серый холодный дождь, от которого враз покрывается
ржавью кольчуга. Гридни ворчали, почти не скрываясь, луки держали спущенными, стрелы прятали в
кожаных колчанах. И когда в отворённые ставни с криком грянулась птица, никто не успел выстрелить. Нет,
она не упала и не улетела – распахнула огромные крылья, и опустилась во двор. Тёмные капли крови
стекали по белым перьям. Это был сокол. Очень большой и очень сердитый сокол с крючковатым, острым
клювом. Кто-то из младших гридней, завопив, прыгнул с крыши в крапиву, остальные лихорадочно
натягивали тетивы, ожидая команды. Птица щёлкнула клювом, заклекотала, подпрыгнула, кувырнулась
через голову, и князь Борис пожалел, что он не сопливый отрок, которому можно бечь по мокрой крапиве в
мокрых штанах. Тур, огромный мохнатый тур, с загнутыми рогами и длинной, волнистой, густо-синею
шерстью возвышался посередь двора. От зверя веяло дикой мощью, могучей и страшной силой. Нутром
князь понял – _это_ нельзя из луков. Только в честном бою, равный с равным. Очень медленно Борис
расстегнул пояс, совлёк кольчугу, снял островерхий шлем. Нож и голые руки. Он был красив, молодой
ладыженский князь – рыжекудрый и смуглый, как мать-гречанка, с мощным торсом, литыми плечами и
неожиданно узкими, почти девичьими запястьями. Он был быстр, отважен и удачлив в бою, он стоял на
своей, родовой земле и ничего не боялся. Ну, зверюга, давай!!! Кто кого?
Ярый тур устремился в атаку, наклонив голову. Князь рванулся наперерез и ухватил зверя за рога.
Они встали – сила на силу, воля на волю. В глазах у Бориса мутилось, дыханию стало тесно в груди.
Казалось, напряжённые мышцы сейчас порвутся, спина хрустнет, и зверь пойдёт по человеку копытами.
Сквозь собственный натужный хрип он услышал, как орёт Боняка «Стой, князя зацепишь!» – и оттолкнулся
ладонями от рогов, отшагнул «Не стрелять!!!!». Тур за ним не пошёл. Он стоял и смотрел прямо князю в
глаза синими, пронзительными очами. «Словно звёзды глядят из колодца» – некстати подумал Борис. Во
дворе встала мёртвая тишина, гридни словно боялись дышать, даже капли дождя опускались на землю
неслышно. У огромного зверя вдруг подломились ноги, он грянулся ниц – чтобы подняться – нет не добрым
молодцем, а могучим, кряжистым, немолодым уже мужиком, с широченными плечищами и короткими
кривыми ногами. Копна полуседых волос закрыла лицо, он совсем по-звериному мотнул головой, убирая
пряди со лба. Глаза у чудища остались прежние – синие и глубокие. Неожиданно он поклонился князю – в
пояс, как равный равному:
– Отдай за меня сестру, светлый князь! Вено дам, какое ни пожелаешь. Отслужу службу, какую
запросишь. Отдай!
– А кто ты таков, что сестру мою в жёны просишь? Кто отец твой, кто твоя мать? Почему не пришёл
со сватами, а прокрался в светлицу, как тать? – давний обычай подсказывал Борису слова.
Незнакомец усмехнулся и чуть ссутулился, словно ждал нападения:
– Волх я. Серый Волх, сын Любавы Олеговны, из переяславских Ольговичей.
– А отец-то твой кто? – неожиданно встрял Боняка.
– Отец? – Волх замолчал надолго, словно пробуя на вкус тишину, – Бог мой отец. Старый Ящер,
летучий змей.
Одинокая стрела просвистела над крышей и ушла в темноту. Гридни попятились. Борис понял – ещё
минута и во дворе будет бойня. Бесова сына, может, они и сложат, но на этом князь лишится дружины. И
хорошо, если голову сохранит.
– Стоять! – рыкнул он на парней, – всем стоять, сволота! Поперёк князя из пекла полезли?! Щит к
ноге!!!
Шестеро старших гридней тотчас выстроились подле ворот, уткнув в землю острые концы щитов.
Остальные сгрудились за живой стеной, целя стрелы.
– Добро. Держите строй. Молча. Князь говорит.
Хмурый Волх стоял совершенно спокойно, словно железо не могло его уязвить. Но Борис видел
глубокие, сочащиеся кровью царапины на груди и плечах богатыря – не иначе как об ножи в ставнях. Князь
глубоко вдохнул, чтобы спутанные слова улеглись в голове нужным порядком.
– Значит так, Волх сын Любавы… Виру с тебя возьму и немалую. Сестру княжью поял, как холопку