– И цена этому – смерть?
– Необязательно смерть. Точнее необязательно сразу. Если ты так дорожишь своим стареющим
телом, всегда можно договориться. Цена свободы не слишком-то дорога, многие братья-рыцари заплатили
её, не торгуясь, – искательно улыбнулся дух. – Долгой надежды нить кратким сроком урежь. Мы говорим,
время ж завистное мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему – так, помнится мне писал твой
прекрасный Гораций.
…Меньше всего веря… «Верую» плакал колокол, медный колокол на покосившейся башне – в
последний день оруженосец Гильома забрался на колокольню церкви святого Андрея и звонил как
одержимый, провожая корабли с последними выжившими. Говорили, что мальчишку потом скинули наземь
обозленные сарацины. А он, опоясанный рыцарь, валялся в трюме, недвижный как труп, и смысла не было
ни в чём – лишь глухое, дьявольское отчаяние.
Филипп вскочил, пристально вглядываясь в призрачную фигурку.
– Скажи «Христос»!
– Что за причуда взбрела в твою плешивую голову, чересчур долго стянутую шлемом? – скривился
младенец.
– Скажи «Христос». Скажи «Господь». Скажи «Богородица, дево, радуйся!». Скажи, или я сожгу эту
сохлую падаль!
– Жги, – без удовольствия согласился дух. Он вдруг вырос, налился плотью, пеленки спали, обнажая
тощее тело. – Все равно ты обречен, трепетный друг мой. Дурачок Лантье не травил вино, это мои штучки.
Но Мадлон наконец написала донос. Сегодня свиток лежит в сумке прево, завтра воскресенье и никто не
станет заниматься делами. А послезавтра сюда явится стража. Тебя будут пытать, прекрасный Филипп,
выдирать ногти клещами, протыкать раскаленным прутом тело, всаживать иглы во все родинки. А потом
отправят до конца дней гнить в каменном мешке. Или пошлют на костер, если будешь упорствовать. Так что
флакон удобней. А когда ты отделишь душу от смрадного мешка с костями, я замолвлю за тебя словечко,
проницательный тамплиер.
– Получается, что ты дьявол? – очень спокойно сказал Филипп.
– Не совсем, – потупился дух. – Но Князь Тьмы надо мною властен.
– Сатана, бес, чертенок, неважно, совсем неважно. Дьявол существует на самом деле. Значит, –
тамплиер с безумным видом захохотал, забрызгав слюнями бороду, захлопал в ладоши, словно дитя – Бог
тоже есть!!! А я, дурак, сомневался. Прости, Господи, меа кульпа, меа максима кульпа!
Рыцарь вонзил в край сундука узкий нож с крестообразной рукоятью, упал на колени. Мертвый
младенец поглядел на счастливого тамплиера, сплюнул в пыль и исчез – остался лишь запах серы и след в
пыли.
Завершив молитву, тамплиер подрезал бороду и спутанные пряди волос, вымыл лицо и вскрыл
потайное дно сундука – там хранилось его облачение. В белом плаще с красным крестом, в белой тунике,
белых шоссах и ботинках отменной кожи, препоясанный мечом, он стал похож на себя прежнего – брата
Филиппа защитника святой земли, видевшего стены Иерусалима. Удивленный Лантье уронил ложку и
перекрестился, его жена нацелилась выть, когда рыцарь спустился в кухню. Сеньор был тверд – за поимку
беглого тамплиера дают немалые деньги, и грешно оставлять их в чужом кармане. А Филиппа, рыцаря
Храма, будет судить Господь. Ты доставишь меня в узилище, возлюбленный брат мой?
Провожаемые сотнями перепуганных взглядов они средь бела дня прошли через весь городок к
ратуше – впереди тамплиер в полном облачении, с флажком на копье, за ним понурый слуга. Верный Лантье
получил заслуженную награду полновесными золотыми. Филиппа подвергли допросам – обыденным и с
пристрастием. Эланкурский палач повредился в уме, спешно вызванный из Парижа сменщик через сутки
был найден без чувств у дверей церкви – старый рыцарь попеременно молился и смеялся под пытками,
словно не чувствуя ни огня ни железа. «Меня будет судить Господь по правде Божьего суда!» повторял он,
раз за разом отказываясь от исповеди. Добиться признания так и не удалось, поэтому судьи были суровы. По
примеру Парижа, нераскаянных тамплиеров полагалось публично предавать искупительному пламени.
…Ночью шел дождь, поутру недовольное солнце едва проглядывало сквозь тучи. Не выспавшиеся
стражники, бранясь в усы, сложили костер на площади, закрепили надежный столб и оковы. Собралась
небольшая толпа – кто-то из любопытства, кто-то со своим интересом. Пепел сожженного еретика, как
известно, помогает от зубной боли, поносов и мужского бессилия, а обгорелый лоскут одежды подшивают к
седлу, чтобы отпугнуть конокрадов. Казнь задерживалась, и народ волновался – судачили, что уцелевшие
тамплиеры из Вилладье вот-вот возьмут штурмом ворота города, чтобы отбить своего товарища. Стрелы их
не берут и мечи не рубят, потому что проклятые еретики – мертвецы… Идут, идут!!!
Сеньор Филипп де Раван, смиренный брат ордена тамплиеров, выказал свое последнее желание и
осуществил его – он шел на костер в том же белом плаще с красным крестом. Точнее его вели –
передвигаться сам рыцарь уже не мог. Солнце играло в спутанных волосах цвета спелой пшеницы, в
золотистой густой бороде, утренний холодок трогал разбитые губы, облегчал боль. Священник в последний
раз предложил исповедь – тщетно.
– Отдаю себя на суд Божий! Босеан! – громко крикнул Филипп, когда его приковывали к столбу.
Толпа отшатнулась и замолчала, кому-то почудились колдовские слова, кому-то проклятие. Прозвенел
полуденный колокол, приземистый кривоногий палач поднес огонь к груде хвороста. Воцарилась тишина –
предвкушение криков и мольб.
Сучья занялись с одного боку, но разгореться не успели – порыв ветра сбил несмелое пламя. Филипп
ждал. Люди на площади тоже ждали. Второй факел полетел в самую середину кучи – и ударился об оковы,
увяз в отсырелом сукне плаща.
– Отдаю себя на суд Божий, бо невиновен, – повторил рыцарь.
В третий раз костер подожгли с четырех сторон. Повалил густой дым, заскакали по веткам шустрые
красные белки, невыносимо медленно занялся край плаща. Толпа всколыхнулась в жадном нетерпении,
священник отвернулся, палачи делили имущество казненного, вполголоса кляня скудную плату.
– Все еще веришь, будто бог справедлив? – прокричал из толпы мальчишка с недетскими злыми
глазами.
– Верю, – донеслось из огня.
И тут полил дождь, щедрый и изобильный грибной дождь. Он шел до тех пор, пока в хворосте не
угасла последняя жалкая искра. Потом солнечные лучи осветили лицо Филиппа, заиграли в волосах,
окружая его живым нимбом. Почуяв недоброе, поспешили попрятаться палачи, отступили в ратушу судьи и
подперли двери тяжелым шкафом с бумагами. Первым, кто бросился сбивать цепи, был верный Лантье.
Вторым – я.
…С того дня в Эланкуре никогда никого не жгли.
* * *
Брат Филипп окончил свои дни в обители францисканцев. Нам удалось уйти незаметно, укрыться в
горах, а весной пробраться в уединенный монастырь. Босоногие монахи приняли нас хорошо – им случалось
видать и не такие чудеса, укрывать и не таких страшных преступников. Я принял постриг и зовусь теперь
брат Гильом, переписчик в монастырской библиотеке. Мое дело – василиски и фениксы, грифоны и
единороги, откровения святых и проповеди цветам и птицам. Я дышу едкой пылью, растираю чернила,
иногда – молюсь за покойную мать. Я давно принял обет молчания. Когда демоны искушают меня
видениями, мучит похоть или одолевает страх – я звоню в колокол, и вся братия молится, чтобы спасти
грешника. Если же яд сомнения вновь посещает неверное сердце, я вспоминаю – как стоял в костре брат
Филипп, как сражались огонь и вода, и вода победила. Иерусалим пал, но пусть отсохнет моя правая рука,
если рыцари не достигнут его снова.
Смотри, брат – на площадь хлынуло солнце!