Сейчас, глядя из окна автобуса на дома и магазины городского центра, она думала о подарке, который собиралась ему купить; по дороге глаза ее наталкивались на руины от бомбежек, заброшенные десятки лет назад, на голые стены и грязные обрывки обоев, треплющихся на ветру уже не один год, она знала, где растет зеленый и пурпурный кипрей — целые поля среди кирпича, возросшие на кирпичной и каменной пыли и поднявшиеся так высоко, чтобы оторваться от тощего, бесплодного грунта. В этом был смысл; она знала, взглянув на растение, что в этом был смысл. Она сама выросла на этой тощей земле, вскормила на ней своего сына и понимала этот смысл.
Фрэнсис Анет Эштон Холл тоже понимала этот смысл, потому что родилась и выросла здесь; но она была моложе и не прожила здесь так долго, а, происходя из другого класса общества, знала, что здесь для нее свет клином не сошелся. Следующей осенью она решила податься на экономический в одном из южных университетов. И все же она понимала этот смысл. Родившись после войны, она с самого младенчества помнила багровое небо над сталелитейным (ковали оружие для арабов, для южноафриканцев, для всех этих мерзких стран) — и запомнились глубокие шрамы в городском центре, но все они утешительно преобразились в стоянки для машин. И еще при случае она могла сказать, что у нее погиб родственник: ее двоюродная бабушка Сьюзан погибла при воздушном налете в Лейк Дистрикт от шальной бомбы посреди совершенно мирного пригорода. Фрэнсис еще не достигла возраста, чтобы размышлять о последствиях, которые эта часто повторяемая со зловещими подробностями легенда могла оказать на ее эмоциональное развитие; свой яростный пацифизм и неколебимые политические пристрастия она относила за счет врожденной радикальности, а высокие мотивы своей веры объясняла скорее не детским неврозом, а тем, что недавно увлеклась новым товарищем, Майклом Суинсом.
Майклом она восхищалась. Он нравился ей и по другим причинам, а, будучи умной и добросовестной, она проводила бесплодные, тревожные и радостные часы в попытках разобрать и рассортировать свои чувства, и определить их подлинную ценность. Она придавала большое значение бескорыстию, что объяснялось ее молодостью, и сейчас, выстаивая здесь на продувном углу, на самом видном месте у городского универмага, с транспарантом и (подумать только!) двумя плакатами: на спине и на груди, взывавшими о мире во Вьетнаме и требовавшими запрещения всяческого оружия, ядерного и прочего, она вела многословный разговор со своей совестью, пытаясь выяснить, вправду ли она торчит здесь только из-за Майкла, или она стояла бы здесь в любом случае, ради самого дела. Что, — вопрошала она себя, — если бы ее попросил об этом директор просветительского центра для взрослых? Согласилась бы она тогда? Нет, ни за что не согласилась бы! Она высмеяла бы человеческий бутерброд с плакатами и нашла бы тысячи доводов против такой формы общественного протеста. Но, с другой стороны, это занятие не было совсем бессмысленным: ведь она и Майкл верили, что демонстрации нужны и приносят пользу — просто ее внутреннее нежелание торчать на глазах у всех взяло бы вверх, если бы ее не упрашивал сам Майкл.
Таким образом, она занималась правым делом по ложному побуждению. Может быть, побуждение было даже извращенным: ведь она не смогла бы отрицать, что делая вещи, которые ей не хочется делать, находит в этом болезненное наслаждение. Вот она останавливает прохожих, трясет коробкой для пожертвований, мозолит здесь всем глаза только потому, что кто-то другой считает такие действия правильными — нечто вроде стремления к самоуничижению и мученичеству. Она чувствовала себя так, будто раздевалась у всех на глазах. Ну, конечно, не совсем так, потому что от раздевания никому никакой пользы, а говорить людям об опасностях всеобщей войны — полезно. Значит, по крайне мере, можно утверждать, что заниматься правым делом из ложного побуждения лучше, чем заниматься неправым делом из истинного побуждения. Разве не так? Впрочем, родители ее говорили, что занятие это в любом случае бестолковое, и что одному человеку никогда не удастся переубедить несознательных покупателей. Господи, подумала она, внезапно омрачившись, я, пожалуй, делаю это просто назло родителям! Тут, чтобы отвлечь себя от гнусного подозрения, она ступила вперед и спросила угловатую, худую женщину, что та думает об американской политике во Вьетнаме.