– Вот еще новая игра! – умолял Скрудж. – Еще полчаса, дух, только полчаса…
Играли в «Да и нет». Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и требуя от него в ответ только «да» или «нет». Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден сделать несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это – живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и топал ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула:
– Угадала, угадала, Фред! Я знаю, что это такое!
– Что же? – спросил Фред.
– Ваш дядюшка Скру-у-удж!
Именно так и было. Затем последовал взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.
– Ну, что же? – заметил Фред. – Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо у нас в руках по стакану жженки! За здоровье дядюшки Скруджа!
– Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! – подхватили гости.
– Веселого праздника и счастливого нового года старику, кто бы он там ни был! – крикнул Фред. – Не хотел моего устного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!
Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственную речь, но вдруг вся сцена исчезла, и дух и Скрудж снова отправились в путь.
Далек был их путь: много перевидели они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги, на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбой, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным – и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог – своею ничтожной, преходящею властью – возбранить вход и заградить пути бесплотному духу, – везде дух внес за собою благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.
Длинна была эта ночь, если все случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух видимо становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дома, где толпа детей славила Богоявление, не увидел, что волосы на голове духа побелели.
– Разве жизнь духов так коротка? – спросил он, когда они остались одни.
– Действительно, – отвечал дух, – жизнь моя на земном шаре очень коротка; она закончится в нынешнюю ночь.
– Нынешнюю ночь?! – вскрикнул Скрудж.
– Ровно в полночь. Чу? Час уже близок!
В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.
– Извините мой нескромный вопрос, – сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа. – Я вижу под полой вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам… Что это: нога или коготь?
– Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху есть немножко мяса, – отвечал печально дух. – Глядите!
Он распахнул полы одежды, и оттуда вывалились двое детей – два бедных существа, – презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие. Они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.
– О, человек! Склони, склони взгляд к своим стопам! – крикнул дух.
Это были мальчик и девочка – желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся – в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, обещавшего покрыть их щеки свежим румянцем, чья-то блеклая высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них краски жизни. В этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на Божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.