– Прощай! – сказал Скрудж.
– Я от вас ничего не хочу, ничего не прошу: отчего же нам не остаться друзьями?
– Прощай! – сказал Скрудж.
– Я и в самом деле огорчен вашей решительностью… Между нами, кажется, ничего не было… по крайней мере с моей стороны… хотелось мне провести с вами первый день года. Но что ж делать, ежели вы не хотите. Я все-таки повеселюсь – и вам того же желаю.
– Прощай! – сказал Скрудж.
Племянник вышел из комнаты, ни полусловом не выразив неудовольствия, но остановился на пороге и поздравил с наступающим праздником провожавшего его приказчика – в этом человеке, несмотря на постоянный холод, было все-таки больше теплоты, чем в Скрудже. Поэтому он радушно ответил на поздравление, так что Скрудж услышал его слова из своей комнаты и прошептал:
– Вот еще дурак-то набитый! Служит у меня приказчиком, получает пятнадцать шиллингов в неделю, на руках жена и дети… а туда же, радуется празднику! Ну, разве не сам напрашивается в дом сумасшедших?
В это время набитый дурак, проводив племянника Скруджа, ввел за собой в контору двух новых посетителей: оба джентльмена казались крайне порядочными людьми, с благовидной наружностью, и оба при входе сняли шляпы. В руках у них были какие-то реестры и бумаги.
– Скрудж и Мэрли, кажется? – спросил один из них с поклоном и поглядел в список. – С кем имею удовольствие беседовать: с мистером Скруджем или с мистером Мэрли?
– Мистер Мэрли умер семь лет назад, – ответил Скрудж. – Ровно семь лет тому умер, именно в эту самую ночь.
– Мы не сомневаемся, что великодушие покойного нашло себе достойного представителя в пережившем его компаньоне! – сказал незнакомец, предъявляя официальную бумагу, уполномочивавшую его на собирание милостыни для бедных.
Сомневаться в подлинности этой бумаги было невозможно; однако же при досадном слове «великодушие» Скрудж нахмурил брови, покачал головой и вернул посетителю свидетельство.
– В эту радостную пору года, мистер Скрудж, – заговорил посетитель, взяв перо, – было бы желательно собрать посильное пособие бедным и неимущим, страдающим теперь более, чем когда-нибудь: тысячи из них лишены самого необходимого в жизни, сотни тысяч не смеют и мечтать о наискромнейших удобствах.
– Разве тюрьмы уже уничтожены? – спросил Скрудж.
– Помилуйте, – ответил незнакомец, опуская перо. – Да их теперь гораздо больше, чем было прежде…
– Так, стало быть, – продолжал Скрудж, – приюты прекратили свою деятельность?
– Извините, сэр, – возразил собеседник. – Дай-то Бог, чтобы они ее прекратили!
– Так человеколюбивый жернов все еще мелет на основании закона?
– Да! И ему, и закону еще много работы.
– О! А я ведь было подумал, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешало существованию этих полезных учреждений… Искренне, искренне рад, что ошибся! – проговорил Скрудж.
– В полном убеждении, что ни тюрьмы, ни приюты не могут христиански удовлетворить физических и духовных потребностей толпы, несколько особ собрали по подписке небольшую сумму для покупки бедным, в честь предстоящих праздников, куска мяса, кружки пива и пригоршни угля… На сколько вам угодно будет подписаться?
– Да… ни на сколько! – ответил Скрудж.
– Вам, вероятно, угодно сохранить анонимность.
– Мне угодно, чтобы меня оставили в покое. Если вы, господа, сами спрашиваете, чего мне угодно, я дам вам ответ. Мне и самому праздник не радость, и я не намерен поощрять бражничанье каждого тунеядца. И без того я плачу достаточно на поддержание благотворительных заведений… то бишь тюрем и приютов… пусть в них и отправляются те, кому плохо в ином месте.
– Да ведь некоторым и появляться там нельзя, а другим легче умереть.
– А если легче, кто же им мешает так и поступать, ради уменьшения нищенствующего народонаселения? Впрочем, извините – все это для меня китайская грамота.
– Однако же вам ничего не стоит ей поучиться?
– Не мое это дело! – возразил Скрудж. – Довлеет дневи злоба его. А у меня собственных дел больше, чем дней. Позвольте с вами проститься, господа!
Поняв всю бесполезность дальнейших уговоров, незнакомцы удалились.
Скрудж опять уселся за работу в самодовольном расположении духа.
А туман и потемки все густели, да густели так, что по улицам засверкали уже светочи, предназначенные водить за узду извозчичьих коней и наставлять их на правильные пути. Старая колокольня с нахмуренным колоколом, постоянно наблюдавшим из любопытства в свое готическое окно за конторой Скруджа, вдруг исчезла из виду и уже в облаках стала трезвонить четверти, половину часа и целые часы. Мороз крепчал.