Смерть исправила все. То, что раньше было болезненной серостью, превратилось в тончайший серебряный покров из паучьего шелка; заостренные линии лица обрели магнетическое притяжение холодной стали, которой проводишь по коже с мазохистским наслаждением; белый саван, как солнце среди туч, светился в массе ютящихся рядом людишек, похожих на тени в луже; погребальная лента короной чернела на лбу.
Дмитрий пришел за ней ночью. Затянувшие небо рваные тучи прятали ночные светила, жадно глотая их холодный свет. Неясные, призрачные силуэты надгробий едва угадывались во мгле. Всюду царило такое глубокое безмолвие, что само время, казалось, онемело.
На этом некромантика закончилась.
Едва в крышке гроба заскрипел первый гвоздь, показав искривленную ножку, как над ямой прогремел пьяный вопль: «Э-э-э, стйать, сука!» Сторож попытался обрушить биту на светлую голову черного копателя, но тот чудом увернулся и огрел мужика лопатой по спине. Тот был уже достаточно далеко за гранью трезвости, чтобы подъем с земли составлял проблему приличных масштабов. Дмитрий решил оставить на время некромантику, выскочил из могилы и устремился вон, перескакивая через оградки и холмы.
В его родном городе кладбища, обязанные служить последним приютом мертвых и местом размышлений живых, напоминали гниющие под солнцем коровьи туши: многие надгробия покосились и торчали из земли, будто кривые зубы; могилы завалены слоями бесформенных кусков пластика, некогда бывших венками; объедки и бутылки оставались в кустах после безутешных родственников; возле ворот высились кучи побуревшей травы, выцветшего пластика, обломков разбитых камней, мелкого сора.
К его девочкам относились, как к мусору, и Дмитрий не мог этого допустить. Будто на его глазах снова умирала Надя, а ее еще неостывшее тело бросали в мусоровоз.
Но крысы-стражи берегли родную свалку, как самих себя, и даже организовали какую-то дружину, что неусыпно наблюдала за сохранностью мусора. К счастью, Дмитрия не раскрыли, но наградили за чужие заслуги: еще до того, как он вернулся в Осинов, на местных погостах забавлялся пробник Бертрана*, любивший раскидывать части тел по всем близлежащим могилам и тропинкам, а то и вовсе забирать. Видно, на память. Такой способ удовлетворения вызывал у Дмитрия те же чувства, что и пейзажи городских кладбищ. Сначала он искренне недоумевал, почему этой проблемой озаботились только сейчас, но увиденная в городской газете статья о начале предвыборной кампании кандидатов в мэры толкнуло размышления в верное русло.
Но на душе от этого не легче не делалось.
Когда дела с наследством уладились, пришла пора возвращаться в Артемьевск. Этому следовало стать поводом для радости, но Дмитрий отнюдь не чувствовал себя счастливым — Катерина (?) никак не покидала его мыслей. Казалось бы, не такая уж и проблема, «не очень-то и хотелось» — но чуть уловимый запах мертвых цветов ночами тянулся к Дмитрию из-под земли, заставляя задыхаться и тонуть в собственной постели и простынях, как в трясине.
Надя всегда капризничала, когда не получала желаемого.
Дмитрий бесцельно слонялся по городу без сна, как сомнамбула, и ноги сами несли его на кладбище. Здесь он в очередной раз слышал грубый, приправленный сигаретным дымом и матом смех дружинников, пока крутился рядом с непролазной оградой.
Мелодия звучала так близко — и он не мог ее услышать…
Дмитрий решил вернуться в Артемьевск как можно скорее, где на бесконечной ленте конвейера похоронного бюро «Счастливого пути!» нет-нет — да сверкнет утешение, как золото в песке.
Он оказался прав. И даже больше — утешение пришло к нему еще на выезде из Осинова.
Дмитрий увидел ее случайно, краем глаза, когда на низкой скорости ехал по центральной дороге: хрупкий силуэт, как темный поплавок, плыл на поверхности синтетического пламени.
Он, заинтересованный, остановил машину на стоянке магазина, рядом с узким проулком между домами.
Она стояла перед освещенной витриной французской одежды от китайских кутюрье. Все, что было надето на девочке, выглядело грязным и поношенным: из дыр на выцветшей розовой куртке торчал посеревший утеплитель, черные брюки побелели на коленях, ботинки избились и истоптались. Волосы, лоснясь и блестя от сала, бурыми сосульками стекали по щекам и мертво, как веревки, свисали на грудь. Ее лицо, выражавшее восхищение яркой дешевкой, было худым, болезненно-бледным, с темными разводами вокруг обветренных губ.
Девочка свернула в пустой темный проулок, и Дмитрий последовал за ней, как раб на хозяйском поводке.
Все, что произошло дальше, промелькнуло так быстро и виделось столь расплывчато, что походило на картину, облитую кислотой.
Он набросился на нее со спины: зажал распахнутый рот, придавил собой к стене, и крик струей горячего воздуха ударил в ладонь; девочка в первый миг застыла от испуга, но, очнувшись, заколотила вслепую кулаками, кусалась, пиналась, извивалась — и лишь больше губила себя; горячая моча с шелестом бежала по девичьим ногам, когда Дмитрий душил ребенка и бил затылком о кирпичную стену, пока она не потеряла сознание.
Он втащил ее на заднее сиденье машины и ощупал запястья: тонкая нить пульса еще трепетала под кожей. Дмитрий вытащил из брюк ремень и затягивал на потемневшей шее, пока слабый огонек не потух в его руках.
Он завел машину с трудом и долго не решался двинуться с места: ключ зажигания выскальзывал из потных, охваченных тремором ладоней; от стиснутых челюстей боль, как птичье сердце, стучала в висках; клочки мыслей и противоречивых чувств перемешались, не желая складываться в единое целое.
В одном лишь Дмитрий был уверен — она рядом. И сейчас — как никогда близко.
Настолько близко, что он мог ощутить сладость ее остывшей слюны на своих губах.
_____________________________________________________________________________________
Франсуа Бертран — первый официально задокументированный случай некросадизма. В честь Франсуа назван синоним некросадизма — бертранизм.