— Здесь… аршин от стены… под навозом…
Сашка чуть кивнул головой и пошел к овину. Из овина вдруг вынырнул свекор. Сашка шел ему навстречу. Когда они разминулись, Сашка повернулся и проводил его глазами. Свекор, подходя, все смотрел на меня, желая, видимо, что-то сказать мне. Сашка стоял и следил за каждым его движением. Свекор украдкой оглянулся. Сашка все стоял и глядел. Свекор прошел, ничего не сказав, только глянул на меня быстрыми глазками, в которых стояли сейчас угроза, приказание и предостережение.
Я поняла, и сердце мое радостно забилось. Я начинала платить долги.
Оружие нашли.
Я стояла у притолоки и смотрела, как его откапывали. Сашка не обращал будто бы на меня никакого внимания. Но свекра обмануть было трудно. Он уже все учуял. Он так посмотрел на меня, что у меня мурашки поползли по спине. В то же время меня охватила злобная радость. Я видела, что свекор как бешеный, и его бешенство радовало меня. Я мстила за себя. Но в то же время мне было страшно. Я видела, что будет, когда Сашка и его товарищи уйдут. Я знала, что меня будут бить долго, зверино, всей семьей и, может быть, убьют. И все же я испытывала радость — ужас и радость вместе.
Но вышло, в конце концов, так, что страшное меня миновало. Когда красные собирались уходить, Сашка кивнул на меня и сказал с нарочитой суровостью:
— А вам, гражданочка, придется прогуляться с нами в штаб.
Он взял меня с собой. Он был хитрый, мой Сашка. Он спас меня.
В штабе он сказал мне решительно:
— Будет. Бога нет, крой дальше. С нами пойдешь, сестренка.
Картина такая: за столом сидит девушка и пишет. Она торопится. Надо какую-то заметку переписать. Типография ждет. Девушка тяжко вздыхает. Дело подвигается туго. Она пачкает пальцы чернилами. Волосы падают на бумагу. Она досадливо отмахивает их назад. Она ставит кляксы и плачет от досады и бессилия. Входит комиссар полка. Он смотрит на девушку и, сочувственно качая головой, спрашивает:
— Что? Не ладится?
— Не ладится, — говорит девушка с отчаянием. — Ничего не ладится. Я вовсе малограмотная и глупая. И как же тут заладится? Разве тут заладится…
Она вдруг приходит в ярость.
— И ничего все равно не выйдет. Не хочу… Не могу я ничего.
Она плачет навзрыд.
Комиссар растерян.
— Вот те на, — говорит он, подымаясь и снова садясь, — чорт знает что…
Глаза его выпучены, губа отвисла. Он никогда не знал, что нужно делать с плачущими женщинами, и кроме того все это застает его врасплох. Кончается тем, что он через стол гладит девушку по плечу и говорит ласково:
— Ничего. Ничего. Это, брат, только спервоначалу тяжело. А потом привыкнешь — легче пойдет.
Она подымает на него заплаканные глаза и говорит сквозь слезы:
— Ну тебя с разговорами твоими. Помог бы лучше.
— Давай-давай! — торопится комиссар. — В чем дело? Только уж, пожалуйста, без этого, без капели. Идет?
Они принимаются за заметку вдвоем. Комиссар читает ее и вдруг багровеет.
— Да это ж мой писал, Терехин Васька, второго взвода первой роты. Ах, чортушко, шкурник!
Комиссар запихивает заметку в карман полушубка и, не прощаясь, уходит.
Девушка стоит перед столом ошеломленная неожиданным оборотом, который приняло дело.
— Помог, — говорит она с шутливым отчаянием. — Нечего сказать — помог.
Где-то вдалеке ударяет пушка. Девушка прислушивается. Глаза ее загораются. Входит редактор.
— Маклинка бьет, — говорит она, улыбаясь. — Не сойти с этого места.
— А ты сойди, — говорит редактор, — сойди, да беги в типографию. Заметку переписала?
— Как же, переписала, когда ее комиссар утянул.
— Какой комиссар?
— Левман.
Редактор, только что добродушно шутивший, вдруг разъяряется и кричит как одержимый. У нас все так бывало. То хохочут, то за наган хватаются, то грызутся до пены у рта, то голову друг за друга кладут.
Через минуту в редакции дым коромыслом. Редактор вопит:
— Безобразие! Анархия! Лезут не в свои дела! Чорт знает что такое! Я покажу ему как таскать заметки! А ты где была, распустеха?
Девушка кричит:
— Не буду я тут у вас пропадать. На позиции пойду. Не могу я у вас. Ничего не понимаю. Уйду — и все.
Редактор разъяряется еще больше. Оба кричат и топают ногами. Потом, накричавшись до хрипоты, редактор садится за стол и, свернув из старого приказа козью ножку, говорит будничным голосом: