Он был весел и опять принес цветы. Я бросила их к ногам на одеяло. Он повел бровью, но ничего не сказал.
— Что это — тебе делать больше нечего, Вашинцев, как сюда ходить? — спросила я, глядя на него в упор.
Он вздрогнул. Потом рассмеялся.
— Вот злющая. Постой, вот я тебя на цепь посажу, чтобы на людей не бросалась.
— Уже посадили, спасибо; положили даже.
— Ну-ну, — сказал он примирительно. — Ничего. Отдохнешь хоть немного. Это, брат, тоже не мешает. Ты читала «Тартарена»?
Он явно хотел развлечь меня и заговорил об оставленных вчера книгах. Кстати, в пакете, кроме книг, я нашла масло, сахар и печенье. Сегодня он снова был с пакетом. Я выбранила его и запретила всякие приношения. Он смутился и сказал, что это от фабрики мне, а не от него лично, и продолжал носить. Я видела, что он говорил неправду. Принесенных им книг я в первый день не трогала. Это была беллетристика, а я ничего не читала, кроме политических брошюр. Вашинцев меня бранил за это, я огрызалась, но, когда он ушел, взялась за «Тартарена из Тараскона». Я прочла страниц тридцать и бросила. Все, что делалось в книге, было мне совершенно чуждым. Я не понимала этого. Не понимала не потому, что мудрены были слова или фразы, а потому, что все происходящее казалось совершенной нелепицей. Все эти суетливые обитатели незнаемого Тараскона, все эти буржуйчики и врали, — какое мне было до них дело? Никакого. Я с недоумением отложила книгу и закрыла ее, уверившись, что хорошо делала, не читая до сих пор никаких романов.
Я сказала об этом Вашинцеву. Он смолчал, забрал «Тартарена» и принес «Мать» Горького. Я прочла ее. Он принес мне «Овод» Войнич, «Хижину дяди Тома», Степняка-Кравчинского, Льва Толстого.
Пока Вашинцев был в Вологде, он заходил в больницу каждый день.
— Ну, бывай здорова, Светлова, — сказал он, уходя от меня в день отъезда. — Дела мои здесь закончены. Сегодня — назад на фабрику.
— Давно пора, — сказала я хмуро.
Он смутился и засмеялся.
— Уж и пора!
Мы попрощались. Он уезжал, явно смущенный моими злыми проводами. А я и сама не знаю, почему была зла. Я отвернулась к стене. Шаги его затихали. Вся злость из меня вдруг вылетела, как воздух из лопнувшего воздушного шарика. Мне хотелось крикнуть вслед Вашинцеву, чтобы он не уезжал, чтобы вернулся…
Я не крикнула.
Я много передумала в больнице, порядочно прочитала. Книги открыли мне новый мир, о существовании которого я не подозревала. На меня нахлынули новые ощущения, новые мысли. Я увидела вдруг, что мир сложен и разнообразен и что я ничего не знаю об этой сложности и этом разнообразии.
Как-то доктор, увидев на моем столике раскрытую книгу, глянул на нее и заговорил о ней со мной. Доктор был молод, говорил с живостью. Я увидела, что за всякой профессией скрывается человек и у этого человека существуют многочисленные интересы помимо его работы. Это было открытие, и таких открытий я делала по десятку на дню. Словом, положительно иногда не вредно поболеть.
Много думала я о Вашинцеве и о Сергачеве — и тут, конечно, тоже не обошлось без открытий, большей частью насчет Вашинцева. Я не могла понять его так, как Сергачева, — всего до конца. Он был неясен, я не любила неясности… Я не знала еще полутонов.
Вашинцев как-то сказал мне:
— Ты пока еще целыми числами орудуешь. Постой, вот до дробей дойдешь..
Я не знала, что будет, когда я дойду «до дробей», но я начинала донимать, что я пока оперирую только «целыми числами», какими-то неделимыми и неуклюжими понятиями.
На тридцатый день пришел Вашинцев и принес опять гору книг. Было в нем в этот день что-то особое, какой-то налет грусти, какая-то рассеянность.
— Ну, прощай, — сказал он, подымаясь, чтобы уйти. — Может быть и не увидимся больше.
Он протянул большую широкую руку. Я вложила в нее свою и подняла глаза.
— Почему не увидимся?
Он провел левой рукой по волосам.
— В Петроград на Печаткинскую фабрику перебрасывают.
У меня дрогнула рука.
— Я скучать буду, Вашинцев.
— Ну?
— Честное слово.
Он как-то странно усмехнулся.
— Есть верное средство против скуки.