Он слушал, изредка вставляя в мою речь отрывистое словцо или вопрос, кивая крупной своей головой и подымая на меня темные пристальные глаза. Потом спросил:
— Ну, так какие же нагрузки ты хочешь снять?
— Все, — сказала я решительно.
— Все сразу?
— Все сразу.
— А потом прямо, значит, в профессора?
— Прямо.
— Ишь ты!
Агитпроп насупил тяжелые брови, потом неожиданно рассмеялся, и тогда стало вдруг видно, что он очень молод и глаза у него хоть и темны, как ночь, но в них упрятана беглая озорная искорка, и вообще вовсе нет в нем той свирепости, которую можно было предположить с первого взгляда. Пробыла я у него не очень долго, но результат короткого приема был решительный. Нагрузки с меня все были сняты. Партсекретарь наш был вызван в райком, и его там сильно потрясли насчет методов общественной работы на рабфаке.
Заходил и агитпроп к нам несколько раз. Я его видела только однажды и то мельком, но знала от ребят, что он справляется о моих успехах.
Успехи в первое время в самом деле были. Скинув с плеч тяжкое бремя нагрузок, я изо всех сил налегла на учебу. Я работала дни и ночи и сильно двинулась вперед. Но потом со мной стало твориться что-то неладное. Я как-то стала путаться и теряться и снова вдруг заробела перед Серебровским. Не знаю, чем бы это мое состояние разрешилось, если бы однажды и совершенно неожиданно я не наскочила на улице, недалеко от райкома, на моего агитпропа.
Мы столкнулись с ним почти нос к носу, и я невольно приостановилась. Потом я молча кивнула ему и хотела пройти мимо, но агитпроп коротким движением руки задержал меня. Он внимательно оглядел мое лицо и сказал, покачав головой:
— Эк, скулы-то подвело!
Тяжелые брови его раздвинулись, и темные пристальные глаза заглянули в мои глаза.
— Трудно?
— Трудно, — вырвалось у меня с тоской.
Он вздохнул, помолчал, потом сказал глухо и как бы сердито:
— Все настоящее, брат, трудно.
Он притронулся к моей руке, я повернула назад, и мы пошли рядом. Он расспрашивал меня о моей учебе, о Серебровском. Прощаясь, он сказал:
— Вот что, друг. Загляни-ка завтра ко мне в райком.
Я заглянула к нему в райком, и эта третья наша встреча кончилась довольно неожиданно. Собственно говоря, неожиданности начались с первой минуты нашего свидания.
Он тряхнул мне руку и сказал скороговоркой:
— А-а, профессор, вот кстати. Я тут тебе нагрузочку приготовил.
Он отвернулся и уткнул нос в какую-то папку, потом вдруг блеснул в мою сторону черным лукавым глазом. Я смотрела на него с удивлением, почти со страхом. Он же сам освободил меня от всех нагрузок, он же не далее как вчера слышал мое горькое «трудно», а теперь он же меня и нагружает. Должно быть, смятение мое довольно красноречиво отразилось на моем лице. Агитпроп усмехнулся и спросил, покусывая карандаш:
— Что? Испугалась?
— Странно… — залепетала я.
— Ну-ну, — перебил агитпроп, отбрасывая карандаш. — Нагрузка нагрузке рознь. Речь идет не о мелочах каких-нибудь; речь идет о перспективе, понимаешь, — о перспективе. Ты вот закопалась, перетрудилась, голову-то вниз и клонит.
Я не совсем понимала, что он хотел сказать и о какой перспективе шла речь. Он усадил меня на пыльный диван и постарался объяснить мне это. Разговор вышел длинным, и в результате я получила довольно крупную партийную нагрузку по райкому. Она удивила и напугала меня и ответственностью и масштабом работы, но скоро я сделала странное открытие, что большой масштаб работы во многих отношениях вовсе не трудней малого. Тут действует что-то вроде физического закона о равенстве действия и противодействия. Широта и сложность работы вызывают к жизни в человеке те именно возможности и силы, которые нужны для выполнения этой сложной, трудной работы и которые при малой работе не проявляются, не используются и как бы спят. Я испытала это на себе. Я сразу как-то шире стала двигаться, шире думать, дальше видеть. Это было так, как будто я поднялась на большую гору и передо мной разом открылся новый и несравненно более широкий, чем прежде, горизонт.