Люксембург, кивнула, продолжила свою тему:
— С внуками по телефону общаемся. Я им по-русски, а они мне… Баба, говорят, ком хоум… Англичата…
Тут «баба» нахмурилась, вскинула перед лицом самоучитель английского языка. Видимо, суровость заменяла ей слезу.
Неловкое молчание.
— Ну, ничего, — оптимистично сказала девушка, — скоро ведь встретитесь! Со своими американчиками.
— Да, конечно, — опять ожила Люксембург, открываясь от книги. — Только вот неприятность, сын ведь с американкой-то развелись. Внуки по приговору суда живут то у него, то у нее. По-русски сказать — то там, то сям. Жалко! Всех…
— Эмигранты тоже плачут! — Эйнштейн вздохнул. — Но ведь у мормонов, кажется, нельзя разводиться?
— Можно! — Люксембург махнула рукой. — И даже нужно, если один из супругов завязал с верой. А сын, после того, как гражданство получил, из мормонов ушел. Разочаровался. А мормонка не имеет права жить с неверным. Так что это ее инициатива. Развод, и никаких гвоздей, варианты не обсуждаются, когда на кону вера! — с высокой трагичностью завершила «почти американка».
— Выходит, замормонился, устроился, оформился в американцы, а потом и размормонился за ненадобностью, — пошутил Эйнштейн.
— Так совпало! — отвергла Люксембург злой умысел своего чада. — А насчет того, что плачут, это да! Это еще как! — Она вдруг повеселела, сбросила с ног тапочки, вся взгромоздилась на свою полку, села по-турецки. — Ну, мы, простые люди, ладно. А вот что там делается с теми, кто в России был с претензией на успех и признание, это что-то! Уехал, типа, потому что в России его творчеству нечем было дышать, ага! А за бугром его с распростертыми объятьями ждут не дождутся. Между прочим, я к эмиграции немножко готовилась. Не только вот этот самоучитель чертов мурыжила. Но и морально настраивалась. Читала кое-что про тех, кто уехал. Вот, запомнилось, один поэт убыл еще при Советской власти. Ну, здесь в самиздате печатался. В моем представлении — типа фарцовщика в джинсах, «битлов» слушает, ночью приемник крутит, «голоса» ловит…
— Ловит, контра, фэ-эр-гэ, как пел Высоцкий! — вставил Эйнштейн.
— Ага, точно! — согласилась Люксембург. — Ну, так вот этому непризнанному гению как-то удалось выдавиться в эмиграцию, тоже в Штаты, еще в то время. А реальность оказалось такова, что по вэлферу жил, никому не нужный. Суп без мяса жрал прямо из кастрюли, как пёс, на луну выл, матерился, судьбу проклинал. И так и эдак со своим есенинским творчеством, но американского внимания ноль.
— Мол, у самих добра такого завались! — выдал речитативом Эйнштейн. — Им новую Лолиту подавай или фреш-Кинга с саспенсом!
— Я не все слова поняла из того, что вы сказали, — призналась Люксембург, — но про добра завались что-то такое слышала. Высоцкий? Короче. Мыкался, мыкался горе-поэт, толку нет. Пока не понял, что нужно что-то такое выдать на гора, чтобы ни на что не похоже. Обделаться прилюдно. Завизжать, как свинья в пустой церкви, и, извините, завонять, как… как… Чтобы у всех глаза на лоб, уши бантом и носы на прищепку!
Все слушатели смущенно засмеялись, девушка даже закрыла лицо руками. Люксембург, не в пример им, продолжала уже серьезно, раскрасневшись от неожиданного воодушевления.
— Так вот! Однажды, отчаявшись и прокляв безмозглых американозов, не понимающих его тонкость, сел тот поэт никому не нужный за машинку и стал просто набивать, как все у него есть, без бунинских прикрас и экивоков. О том, какой он дурак, что надеялся на рай, уехав, и как ему, извините, хреново. Матом прямо. Про все его аморальные поступки, сделанные от безысходной кручины. С генитальными подробностями. Например, детально и выразительно описал, как негру дал, то ли под мостом, то ли на чердаке…
Купе притихло. А ритмическая музыка колес показалась частью какой-то развязной мелодии из вульгарной оперетты, от чего всем, кроме Люксембург, стало еще более неловко.
— Что значит… — осторожно не то спросил, не то обозначил начало предположения Эйнштейн.
— А вот то и значит! — пояснила Люксембург. — Мы вот с ней знаем, — она указала на девушку, — что это значит.
Купе содрогнулось от хохота, девушка отвернулась и рухнула лицом в подушку, только вздрагивали плечи.
— Да, вам смешно! А между тем, именно этот варварский роман, который поэт с отчаянья настучал, у него и взяли в издательстве, и напечатали, и всё у него с тех пор пошло чики-чики. Гонорары и признание. Нашел золотую жилу. Так и пишет, кажется, по сей день, в том же русле.