А потом они с изумлением, почти не веря себе, услышали щебет птиц. И одновременно ощутили пьянящий весенний запах талой воды. А еще через несколько дней увидели в тундре чудо — цветы!
Да, Галушка отчасти был прав: растительности здесь приходилось поторапливаться.
Кое-где в лайдах и на дне разлогов снег еще не успел стаять, а по неоглядным просторам полуострова уже раскинулся цветной, веселящий душу ковер. На буро-пепельном фоне мха и лишайников красовались цветы: полярный мак, полярная незабудка, золотистые лютики. Между «клумбами» цветов возвышались гигантские торфяные обелиски — иногда до двух-трех метров высотой. На них был наброшен бархатистый полог мха, а в него вплетались узоры лишайника, нежнейшие, белые, словно кружева.
И надо всем этим стоял неумолчный щебет, звон, бранчливый пересвист! Мириады птиц летовали на Ямале…
В связи с этим связисты смогли внести некоторое разнообразие в свое меню.
— Омлетика захотелось ребятам, — умильным голосом объявлял дежурный кок — на посту готовили по очереди, разве я не говорил вам об этом? — Не в службу, а в дружбу, Валентин, сходил бы ты за яичками на базар!
Для Гальченко ходить на «базар» было сплошным удовольствием. Речь шла, как вы догадываетесь, о птичьем базаре. Яйца лежали там не на прилавках, а прямо на земле, пестрея забавными крапинками, похожими на веснушки.
И вот одно из самых безмятежных летних воспоминаний Гальченко. Он стоит посреди тундры, окутанной испарениями, залитой ярким светом, а над головой его слышен оглушительный свист крыльев, будто ангелы собрались вознести его живым на небо. Какие там ангелы! Это птицы. И они просто вне себя — ругаются на своем птичьем языке, как самые квалифицированные базарные торговки.
— У-у, жадины! — старается урезонить их шестой связист Потаенной. — Десятка яиц пожалели? Вон сколько еще у вас!
Но мичман Конопицын не очень-то поощрял подобные идиллические сцены. Летом он приналег на боевую подготовку. Гитлеровцев изображали известные уже вам кухтыли, которые, как выяснилось, не годились ни на что лучше. Стреляли по ним с разных расстояний, чтобы приучиться пользоваться прицельной рамкой. В Потаенной, по свидетельству Гальченко, стреляли очень хорошо. Осколками кухтылей засыпан был весь импровизированный полигон у старого котлована.
Возобновились и патрульные поездки на шлюпке вдоль побережья. Теперь связисты брали с собой переносную рацию — передатчик и приемник. Их смастерил из запасных радиодеталей Тимохин, маг и кудесник по этой части.
— Не доперли мы раньше, мичман, не додумались с тобой до этого, эх! — ворчал он. — Загодя, зимой надо бы рацию эту изготовить. Взяли бы ее на озеро Нейто, сумели бы на сутки раньше донести командованию про парашюты и метеостанцию. Глядишь, орден Красного Знамени начальнику поста за образцовое несение службы!
Насчет ордена это была, конечно, шутка — в пределах юмористических возможностей Тимохина.
И с тем прошел июль. И август уже подходил к концу. Со дня на день в Потаенной поджидали прихода посыльного судна — с патронами, продовольствием, запчастями, горючим, а главное, с дефицитным ламповым стеклом.
Все чаще в разговоре стали повторять: «Будущей зимой». «Ненцам будущей зимой парочку «летучих мышей» подарим — из тех, что привезут из Архангельска…» «Баньку будущей зимой реконструируем…»
Кто знал, кто мог знать в Потаенной, что для ее пяти связистов будущая зима никогда уже не наступит?..
2
Сведения о набеге «Шеера» и полученном им отпоре были вначале разрозненными. Потом политотдел Беломорской военной флотилии передал по нашей системе информацию, очень экономную, но исчерпывающую и, надо сказать, впечатляющую.
С военной точки зрения это было правильно. Нельзя мешкать на войне с оповещением о свершенных рядом с тобой подвигах. Героизм товарищей обязывает, не правда ли?
Информация о «Сибирякове», который заслонил собой два наших арктических каравана, и о «Дежневе», «Революционере» и береговой батарее, которые огнем своим прикрыли Диксон, получена была и в Потаенной. Слушали, стараясь не проронить ни слова.
Хотя «Шеер» как будто не собирался возвращаться в Карское море, наблюдение на всех постах было усилено.
Но море было пустынно. Лишь чайки косо взмывали и падали перед окулярами бинокля или стереотрубы да иногда взблескивала льдина вдали.
Опасность, однако, могла мгновенно появиться в поле зрения. Вывернуться со все нарастающим гулом из-за горизонта, сверкнув на солнце металлом, на котором мелькнуло бы зловещее черно-желтое клеймо! Или высунуть из-за буруна одноглазую голову на узкой длинной шее, как у морской змеи!
Но Калиновский — вахта была его — увидел с вышки не это.
Задребезжал телефон на столе Конопицына, затем раздался его взволнованный голос, такой громкий, что Гальченко с Тюриным, сидя в кубрике, слышали все от слова до слова через перегородку.
— Что увидел, повтори! Весло! Так! Еще что? Обломок шлюпки? Сейчас иду!
Через несколько минут, спустившись с отлогого берега, все население Потаенной, за исключением несших вахту Калиновского и Тимохина, уже стояло у самого уреза воды.
Волна, будто забавляясь, то подносила к берегу, то отталкивала обратно в море весло и кусок бортовой шлюпочной обшивки.
Где-то в Карском море затонуло судно. Название его на обшивке шлюпки, к сожалению, не сохранилось. Но Гальченко почему-то сразу же уверился в том, что эти весло и кусок бортовой обшивки — последняя весточка с «Сибирякова».
От волнения его начало трясти. Мысленно он увидел добрые и мужественные лица своих друзей на «Сибирякове», услышал их зычные, веселые, полнокровные голоса. Тесно обступили его улыбающиеся матросы в кубрике, а кочегар Павел на вытянутых руках, торжественно, как хлеб-соль, подносил прощальный подарок — патефон и " пластинку. «Вспоминай нас, сынок, — сказал он, улыбаясь. — Тебе, в твоей Уединенной или Позабытой, патефон нужнее, чем нам…»
Вооружившись баграми, Тюрин и Галушка тянулись к веслу и обломку шлюпки, стараясь подтащить их поближе. Но Гальченко, против обыкновения, не стал помогать товарищам. Повернулся и быстро, почти бегом, стал подниматься к дому.
Что сделал он, придя в кубрик? Вы, наверное, удивитесь. Вытащил из-за нар патефон — подарок сибиряковцев, бережно сдул пыль с пластинки, которую неукоснительно завертывал всегда в чистую тряпицу, потом поставил ее на диск. В кубрике раздалось негромкое, чуть дребезжащее: «Моя серая лошадка, она рысью не бежит…»
Шестой связист Потаенной прослушал пластинку до конца с сухими глазами. Затем рывком остановил патефон, снял пластинку с диска и кинул ее на пол.
В прошлый свой приезд в Ленинград Гальченко говорил мне, что сейчас не сумел бы достаточно удовлетворительно объяснить свой поступок. Но тогда он чувствовал, что не может поступить иначе. Это выглядело как некий прощальный или погребальный обряд. Скромного работяги-парохода уже нет, значит, и «серой лошадки», двойника его, не должно быть! В общем, так попрощался Гальченко со своими погибшими друзьями-сибиряковцами.
Галушка, войдя вслед за ним в дом и увидя на полу осколки пластинки, не сказал ни слова, только с серьезным выражением лица кивнул…
3
Теперь давайте вернемся к неоднократно цитированному мною сочинению.
Видите, на странице двести пятой мемуаров указано, что одна из подлодок, сопровождавших «Шеер», как раз та, на борту которой в качестве минного офицера находился будущий мемуарист, получила повреждения на отходе! Их исправление должно было проводиться, понятно, не в открытом море, тем более среди бела дня, при незаходящем полярном солнце. Любой случайно очутившийся в этом месте над морем советский самолет заметил бы всплывшую подлодку и немедленно бы ее атаковал.