Стремительный темп его морзянки еще больше убыстрился. Тимохин сегодня просто превзошел самого себя. Если бы душа Гальченко не была до краев заполнена боязнью за своих товарищей, обороняющих пост из последних сил, он, бесспорно, ощутил бы высокое профессиональное наслаждение, слушая радиста-виртуоза.
Но события сменялись на глазах у Гальченко с такой головокружительной быстротой, будто кувырком неслись под гору. Увы, уже под гору…
Автоматно-винтовочная стрельба стала как будто ослабевать. Или это только показалось Гальченко? Кто же из двух автоматчиков выбыл из строя? Тюрин, Конопицын? Неужели сам Конопицын?
Но уханье гранат не умолкает. Самый отчаянный бой — ближний бой, гранатами!
С лопающимся звуком один из снарядов разорвался совсем близко от Гальченко. Яркая вспышка. Медленно оседает дым. Гальченко протер левой рукой глаза, правая замерла в готовности на радиотелеграфном ключе. Что это? Штабелей дров у дома, заготовленных на зиму хозяйственным Конопицыным, уже нет. Впереди видно только море, а над взгорбком, где стояли штабеля, медленно опадают клочья дыма, будто складки огромного траурного флага. Но ведь под штабелями было укрытие, в котором находился Калиновский!
«Сигнальщик-наблюдатель выбыл из строя, — отстучал Тимохин. — Я вынужден вести наблюдение за боем из окна».
Если Калиновский выбыл из строя, значит, пост в Потаенной ослеплен! Но он еще не оглох и не онемел! Он жив и продолжает сражаться!
Гальченко видно, как у края обрыва из разлога сверкают гневные вспышки коротких пулеметных очередей. «Короткие очереди? Галушка экономит диски!» — с замирающим сердцем догадался Гальченко.
Он подумал, что товарищи прикрывают его собой. Но в то же время он — последняя их надежда, резерв, который приберегают на самый крайний случай.
Только бы не наступил этот крайний случай!
Гальченко увидел, как над краем обрыва показались черные комбинезоны. Чаще засверкали из разлога вспышки наших пулеметных очередей! Экономить диски уже нельзя! Десантники подбираются к дому. Так их, друг Галушка, так их!
«Десант находится в нескольких десятках метров от дома. Бой продолжается», — доложил в Архангельск Тимохин.
Но где же обещанное звено самолетов? Наших летчиков над Потаенной все нет и нет. Голубчики вы мои, родные, дорогие, прилетайте, выручайте! Жизнь Конопицына, Тюрина, Галушки, у которых кончаются патроны и гранаты, висит на волоске, на самом тоненьком волоске!
Гальченко бросил нетерпеливый взгляд в небо. Пусто по-прежнему!..
Вы спрашиваете, знал ли он, что от ближайшего аэродрома до Потаенной лету несколько часов? Нет. По счастью, не знал…
Гальченко вспоминает, что до сих пор ему часто снится этот бой. Краткосрочный, да, но как же долго тянется он во сне — нескончаемо, мучительно долго! И — так бывает всегда в кошмарах — Гальченко бессилен чем-нибудь помочь своим товарищам. Он плотно зажат окружившими его серыми валунами и полусгнившими черными сваями, не может пошевелиться, обречен лежать, видя и слыша, как товарищи его сражаются и умирают всего в двухстах метрах от него.
Чтобы не мешать Тимохину, соседние посты наблюдения и связи — соседние, но находящиеся, учтите, на расстоянии трехсот — трехсот пятидесяти километров — замолкли, будто притаили дыхание. Наисрочнейший разговор идет вдоль линии, причем самыми короткими репликами, только между Потаенной и Архангельском!
Один из лучших радистов штаба — Гальченко его узнал по почерку — торопливо отстукивал:
«Потаенная! Потаенная! Помощь вам выслана. Повторяю помощь вам…»
Узнает ли об этом мичман Конопицын, если он еще жив? Сейчас он отбивается гранатами от подползающих со стороны причала гитлеровцев…
Гальченко привстал было с земли, потом сразу же опять опустился на нее. Куда это понесло его? Ведь место его здесь! Он оставлен в резерве! На самый крайний случай!
Артобстрел внезапно прекратился. Плохой признак! Значит, десантники уже проникли на территорию поста. Орудийный расчет, который прикрывает с подлодки десантников, штурмующих высоту, опасается бить по своим.
Замолчал в укрытии ручной пулемет. Галушка? Неужели?
Да! Слышна только яростная перебранка автоматов.
Между горящими постройками замелькали черные силуэты.
«Очередью из автомата подожжена крыша дома, — бесстрастно доложил Тимохин. — Согласно инструкции, приступаю к уничтожению секретной документации».
Нервы Гальченко, по его словам, были так напряжены, что ему почудилось на мгновение: он рядом с Тимохиным! Сдернув наушники с головы, старшина неуклюжим прыжком метнулся в комнату Конопицына, зашиб колено о стоявшую на дороге табуретку, с проклятием вывернул из-под подушки брезентовый портфельчик. Хромая, поспешно вернулся к своему месту у рации. Наушники снова надеты — и невообразимо далекий Архангельск словно бы стал ближе!
«Потаенная! Потаенная! От устья реки Мутной направляются к вам два сторожевых корабля. Повторяю…»
Ну конечно. Конопицын унес с собой ключ от портфеля! Придется взламывать замок. Где зубило? Ага, есть! С поспешностью Тимохин выхватывает из портфеля таблицы условных сигналов, ключ к цифровому коду, последние метеосводки, еще что-то. Рвет это на мелкие куски и швыряет на пол.
Все! Нет, не все! Старшина снимает со стола свой вахтенный журнал, документ тоже чрезвычайной важности, и аккуратно разрывает его вдоль, потом поперек. Теперь все! Гитлеровцам нечем будет поживиться на развалинах поста!
Тимохин чиркнул спичкой, и у ног его вспыхнул маленький костер, как отблеск, того огромного костра, который полыхает вокруг.
«Архангельск, Архангельск! Вызываю Архангельск! Секретная документация уничто…» — услышал Гальченко. И в наушниках стало мертвенно-тихо!
5
Не промешкав и секунды, почти рефлекторно Гальченко нажал на радиотелеграфный ключ.
«Передает пост в Потаенной. Рация разбита, дом горит, — отстучал он. — На связи запасная рация!»
Смена радиовахты в Потаенной произошла в шестнадцать часов сорок семь минут. Так отмечено в вахтенном журнале штаба флотилии. Если будете поднимать соответствующие архивы, сможете сами в этом убедиться…
Вот тут-то вступил в дело молчавший доселе промежуточный пост наблюдения и связи. Его радист, услышав в эфире писк слабенькой запасной рации, немедленно стал репетовать — повторять — в Архангельск донесение Потаенной.
Гальченко признавался мне, что, отстукивая ключом очередное свое донесение, он плакал — неудержимо, давясь слезами, почти не видя ничего из-за слез перед собой. Если бы ему приказали из штаба: «Оставь рацию, возьми свою винтовку, незаметно подползи к десантникам, которые бестолково топчутся вокруг горящего дома, и убей их командира, отомсти за Калиновского, Галушку, Тюрина, Конопицына, Тимохина!», он с восторгом, с огромным душевным подъемом выполнил бы это приказание. Но разве мог он оставить рацию? В данных условиях именно она являлась его смертоносным оружием, а не эта бесполезно лежащая рядом винтовка.
А что будет дальше? Гальченко не задумывался над этим. Привык за год пребывания на посту к безоговорочному выполнению приказа. Ему было приказано принять вахту у погибшего Тимохина, он и принял ее. И будет держать связь со штабом флотилии, пока не погибнет, как Тимохин.
Он, краснофлотец Гальченко, — последний связист Потаенной! Пока он жив и рация его в порядке, жив и пост!
Вот каким примерно был ход тогдашних его рассуждений. Однако война на то и война, чтобы изобиловать самыми крутыми, неожиданными поворотами, — мы с вами уже говорили об этом. Поэтому возможность той или иной — благоприятной или неблагоприятной случайности никогда не рекомендуется упускать из виду.
Случайность в данном случае была благоприятная.