– Выйдет кто-нибудь из жильцов, вытащит этих несчастных из ящика,– сказал он и стал медленно подниматься по лестнице.
На балконе второго этажа мы не застали уже ни хромого, ни гимназиста. Они ждали нас в коридоре.
Хромой, прислонясь к стене, теребил свои усики. Гимназист глядел на нас огромными голубыми глазами, в которых застыло изумление и безмерное любопытство.
Они не поздоровались,– видно, не до того было.
– Столько крови! – вздохнул Дата Туташхиа и добавил громко и теперь уже зло: – Не хочу я жить в таком государстве! Все осточертело мне! Все!
– Видишь, сколько нас, и никто не хочет,– сказал хромой.
– Я знаю, вас много! Не надо было стрелять в него, пусть, бы жил.
– Это не я стрелял. Он меня опередил! – Хромой кивнул на гимназиста, – Прости, что опоздал... Такая свалка была.
– Как не опоздать... Я уж и не думал сюда добраться,– ответил Дата Туташхиа. – Этот выстрел похож на твой,– сказал он хромому, поглядев на гимназиста.
– Похож,– согласился хромой.
Пройдя коридор, мы стали подниматься по центральной лестнице.
– Ты решился? – спросил хромой.
– Да, решился,– ответил Туташхиа, на минуту остановившись.
На площадке центральной лестницы перед выходом из подъезда Дата Туташхиа опять остановился и взглянул па хромого. Это был вопрос.
– Пять лет прошло, как я сказал тебе, что об этом думаю,– проговорил хромой. – С тех пор – ни слова. А теперь скажу: правильно делаешь!
Больше, видно, хромой говорить не собирался, и тогда Дата Туташхиа сказал:
– Тогда повтори, почему ты считаешь это правильным. Я позабыл, на чем мы кончили в последний раз.
– Ладно, повторю,– улыбнулся хромой. – Ты давно наблюдаешь за людьми, судишь, что в них доброго, что дурного, видишь, каковы они есть, видишь, что негож человек, и оттого махнул на него рукой, а в народе и вовсе разочаровался. Но, прости меня, самого главного ты еще не уразумел. Человек как отдельная личность почти всегда не прав. А народ прав всегда. Надо познать народ, и тогда непременно ты его полюбишь. И на отдельного человека взглянешь тогда другими глазами. Человек достоин не презрения, а сострадания, ибо он жалок. Тебе надо увидеть народ и пожить среди него, чтобы полюбить человека.
– Тогда я лучше пойду на базар, на базаре народу всегда много.
– Базар – место борьбы и конкуренции. На базаре люди противопоставлены друг другу. Базар разъединяет людей, а место, куда ты идешь, объединяет даже вчерашних врагов. Вся тамошняя жизнь – это борьба людей, сжатых в один кулак против насилия и несправедливости. Там ты увидишь, что такое «народ». – Хромой вдруг смутился. Может быть, ему стало стыдно менторского тона, который он невольно взял в разговоре с Датой Туташхиа.
– Чего только я не слышал! – сказал Дата. – Не осталось, наверное, довода, который бы упустили, уговаривая меня добровольно сесть в тюрьму. Но то, что ты сейчас сказал, этого не. говорил никто и никогда. Может быть, ты мне и говорил это когда-то, давным-давно, да я позабыл. Ну что ж, сударь, прибавлю твою мысль к тому, чем снабдили меня раньше, и пойду, куда шел! – Дата вытащил из кармана револьвер и отдал хромому. Из другого кармана достал горсть патронов и со звоном высыпал их ему в ладонь. Взглянув на гимназиста, долго так смотрел и сказал: – Может быть, вам удастся довести до конца то, о чем мы мечтали... Пойдем, брат Роберт, нам ведь в одну сторону...
Он пожал им руки, и мы снова вышли на проспект.
– Куда ты идешь, дядя Прокопий? – спросил я.
– В жандармское управление. Оно, кажется, там, на горе, неподалеку от Мтацминды? – сказал он и перешел на другую сторону.
Если в гору, то до жандармского управления идти было минут десять. За это время ни один из нас не проронил ни слова. Дата шел впереди, я бежал за ним, как жеребенок за маткой. И добежал так до самого конца. У подъезда он обернулся:
– Ну, прощай! Я пошел! Будь счастлив!
Он не протянул мне руки, и я остался на улице, наблюдая за ним через парадную дверь. Он что-то сказал часовому, стоявшему у входа,– слов я не расслышал. Не прошло и трех минут, как сверху спустился тот крупный чин, которого мне показали перед отъездом в Самтредиа, сказав, что они с Датой похожи как две капли воды.
Он взял Дату под руку, и они ушли вместе.
Похожи они были поразительно.
С тех пор я Дату Туташхиа не встречал.
Я вошел в те же двери, поднялся к своему начальнику и приготовился было отрапортовать, но он не стал слушать, велев идти отдыхать и приходить завтра к десяти часам утра.
Когда я остался один, впечатления этого дня навалились на меня всей своей тяжестью. Можно ли было назвать это отдыхом? Утром я явился в назначенное время.
Но и теперь начальник не дал мне говорить. Кого-то он вызывал, что-то кому-то поручал и новел меня в другой отдел, сказав по дороге, что сейчас нас примет Зарандиа и я должен ему обо всем доложить.
Имя Зарандиа, конечно, было мне известно, но в лицо его я не знал. Начальника, которого мне показали перед отъездом в Самтредиа, я встречал и раньше, но представления не имел, что он и есть Зарандиа. Когда я вошел к нему в кабинет и увидел его сидящим в кресле за письменным столом, я впервые объединил теперь навсегда в моей памяти запечатлевшееся лицо и имя Зарандиа.
– Садитесь, пожалуйста,– сказал он. Я сел. Сел и мой начальник.
– Вы свободны! – сказал ему Зарандиа, и он вышел, подобрав хвост.
Зарандиа заставил меня рассказать все, со всеми подробностями, от первой до последней минуты, проведенных с Туташхиа. Потом расспросил о моей семье, о нашем роде и всех предках и поинтересовался, каким образом я попал в жандармерию. Когда выяснилось, что привело меня сюда не призвание, а желание уклониться от военной службы, он спросил меня, хочу ли я оставить жандармерию. Разумеется, я ответил, что хочу. «Чем же ты займешься?» – спросил он. Я сказал, что хочу продолжить образование и поступить в Московский университет. Он меня похвалил и отпустил, велев назавтра привести отца.
Нетрудно было сообразить, что он хочет избавиться от меня, а мне так хотелось улизнуть из жандармерии. Зарандиа и воспользовался этим. Через три дня я был свободен.
Еще через неделю поезд мчал меня в Москву.
Теперь у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей службе в жандармерии на протяжении семи месяцев.
У вас больше нет вопросов? Тогда всего наилучшего.