Обо всем этом необходимо сказать потому, что книга Чабуа Амирэджиби имеет непростую, неоднозначную судьбу. Мне приходилось слышать
о ней из уст литераторов — притом и в Москве, и в Тбилиси — очень характерные критические отзывы. Люди, считающие себя тонкими ценителями литературы, находили в «Дате Туташхиа» черты «примитивизма», обусловленного-де стремлением писателя обрести как можно более широкий читательский успех. Речь шла, в частности, о том, что в книге Чабуа Амирэджиби большую роль играет авантюрное, «приключенческое» действие. Правда, эти критики оговаривали, что они высоко ценят «философскую» содержательность книги, но, на их взгляд, автор вместе с тем как бы не удержался от создания своего рода «приманки» для непритязательных читателей в виде «авантюрности» и даже «детективности».
Должен со всей резкостью сказать, что я решительно не согласен с этого рода представлениями. Они порождены извращенным и, в сущности, не поднимающимся до подлинной культурной высоты эстетическим сознанием.
Еще Пушкин глубоко и точно писал в 1836 году о распространившейся уже в XVIII веке тенденции, которую он определил как «полупросвещение»: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему…» Представители тогдашнего «полупросвещения» называли Шекспира «варваром» и «пья-ным дикарем», а в романе Сервантеса видели одну только смехотворную пародию на рыцарский эпос.
И в судьбе творчества самого Пушкина играла свою печальную роль позиция «полупросвещенцев». Об этом замечательно сказал в 1877 году Достоевский, как бы прямо обращаясь к представителям «полупросвещения»:
«Для вас пиши вещи серьезные, — вы ничего не понимаете… В художественном произведении мысль и цель обнаруживаются твердо, ясно и понятно. А что ясно и понятно, то, конечно, презирается толпой, другое дело с завитком и неясность: а, мы этого не понимаем, значит, тут глубина. (…Повесть «Пиковая дама»— верх художественного совершенства — и «Кавказские повести» Марлинского явились почти в одно время, и что же — ведь слишком немногие тогда поняли высоту великого художественного произведения Пушкина, большинство же… предпочло Марлинского)».
В наше время с плодами «полупросвещения» сталкиваешься на каждом шагу. И высокой простоте романа «Дата Туташхиа» многие «полу-просвещенцы» предпочитают несравненно более слабые и бедные по смыслу произведения, но написанные, по определению Достоевского, «с завитком» («а, мы это не понимаем, значит, тут глубина»).
Сама насыщенность романа Чабуа Амирэджиби действием, резко выраженной событийностью кажется критикам и иным читателям чем-то слишком прямолинейным. Между тем создать подлинно художественное действие, которое проникнуто богатым, словно даже неисчерпаемым смыслом, — труднее всего. Те, кто сегодня как-то пренебрежительно относится к действию, фабуле, сюжету романа, странным образом забыли, что и «Война и мир», и «Братья Карамазовы», и «Очарованный странник», и «Тихий Дон», и «Мастер и Маргарита» до краев наполнены художественным действием, то и дело переходящим в прямую авантюрность, приключенчество, которое, между прочим, Гегель считал неотъемлемой эстетической категорией романа (в его терминологии — «Abenteuertum»).
Именно благодаря проникающей все произведение действенности, событийности в «Дате Туташхиа» перед нами является истинное богатство и глубина художественного смысла, ибо только «действование», как утверждал тот же Гегель, раскрывает «то, что человек представляет собою в своей глубочайшей основе».
Роман, построенный на воссоздании переживаний героев, на пресловутом «потоке сознания» и т. п., никогда не может соперничать с действенным романом с точки зрения смысловой емкости, проникновенности и остроты. Не может, в частности, потому, что человек по-настоящему раскрывается не в размышлении о вариантах жизненного выбора, а в самом этом выборе, который немыслим иначе как действие, поступок, в конечном счете — подвиг.
Мне могут возразить, что в романе Чабуа Амирэджиби немалую роль играют и немалое место занимают нравственно-философские и историософские рассуждения героев — особенно рассуждения глубокого мыслителя Сандро Каридзе, а также графа Сегеди, князя Хурцидзе, Нано Тав-кешвили и самого Даты Туташхиа. Однако эти рассуждения обретают свой истинный смысл, так сказать, в контексте, в атмосфере напряженного действия. Притом речь идет не только о действии, непосредственно связанном с поступками абрага Туташхиа, но и о действии, которым пронизаны все «вставные» новеллы, притчи, эпизоды романа, подчас даже уходящие в сторону от фигуры главного героя.