— Ты погляди-ка! Чем тупей человек, тем легче убивает! Толково они подобрали, — сказал Туташхиа.
— Теперь ты понял, зачем он мне здесь понадобился? Откажись я от него, они б толкнули его в другое место. Что мне тогда с ним делать? А ничего и не сделаешь.
— Ты все сделал правильно, — проговорил Туташхиа негромко.
Абраг смотрел в небо. Иалканидзе думал.
— Однажды я подарил Эле, моей сестре, кусок материи на платье, — сказал Туташхиа, и в голосе звенела печаль. — Такой он был синий, и по синему полю рассыпан был жемчуг крупный и мелкий, как вот эти звезды.
А мысли Иалканидзе все вертелись и вертелись вокруг немого слуги. Больше всего он жаждал понять, узнал Астион Туташхиа или нет. Об этом ему и хотелось поговорить, но он чувствовал, что душа гостя совсем не здесь, и не хотел мешать ему.
Пробежал ветерок, принеся с собой запах леса со склона, и Туташхиа почувствовал, как встревожен и взволнован друг.
— Он очень пристально поглядел на меня, но мне кажется, не понял, я это или кто-то другой.
— С тех пор прошло сколько времени, — рассмеялся Иалканидзе. — В тюрьме у тебя была борода, а бритого поди узнай тебя. Да и темень какая… Сколько времени вы провели тогда вместе?
— Два дня, от силы — три. Арестанты распознали, что он за птица, начальство перепугалось, что его пришьют, и забрали куда-то… Бикентий… я привел коня!..
— Ты что говоришь? Значит, ты узнал, кто он, тот человек? Да говори, ради бога…
Туташхиа долго набивал трубку.
— Мне верные люди сказали, но и других надо спросить… тогда уже совсем поверю. Я сейчас, дорогой повидаюсь с одним… проверю… — Туташхиа взглянул на Иалканидзе и, увидев, в каком он напряжении, сказал:
— А человек этот — мой двоюродный брат Мушни Зарандиа.
— Я так и думал, Дата, да не набрался духу сказать тебе… Двоюродный брат!
Сильнее подул ветер, и похолодало. Они долго молчали, пока Иалканидзе не продрог.
— Может, пойдем?
Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.
— Я открою дверь, здесь душно, — и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.
В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две — на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.
— Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?
— Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.
Туташхиа снова взялся за газету, а Иалканидзе принялся ходить взад и вперед, что-то обмозговывая и прикидывая. Наконец, видно, что-то придумав, присел к столу и сказал:
— Не хотел я тебя тревожить… здесь, может статься, шуметь начнут…
— Пусть шумят, раз тебе так нужно, — сказал Туташхиа, не отрывая глаз от газеты.
— Нужно.
Абраг придвинул к себе хурджин и снова ушел в чтение. Из комнаты напротив вышли двое в великолепных чохах, украшенных драгоценными поясами и кинжалами. У каждого — маузер.
— Не узнал? — спросил Иалканидзе, когда гости спустились вниз.
— Узнал. Этот негодяй сильно сдал. Второй — Дата Чочиа. Отгрохал пятнадцать лет каторги и, вернувшись, вроде бы взялся за ум. Но вижу, набрел, наконец, на ту смертную дорожку, что ему суждена. Он и до каторги живую душу во много не ставил, а уж сейчас за двугривенный любую голову принесет. Когда они пришли?
— Сегодня, после полудня. Держатся так, будто все грехи, что на них висят, бабьими языками понавешаны, а если кто и гонится за ними, так чтоб догнать и спасибо сказать. Как их зовут, Астион уже разнюхал, теперь — уши торчком — фамилии хочет поймать.
— В молодости я был знаком с Чочиа. Мы с ним почти ровесники.
Завидев Астиона, приближающегося к гостям, Иалканидзе поднялся: