Овчарка, унюхав кота, разбушевалась еще больше. С хрустом и треском ворочались жернова. Туташхиа сбросил бурку, нашел на стене гвоздь и повесил ее над головой Бониа, который как сидел, так и не поднимался с тахты.
— Подвинься, Бониа, отдохну немного.
Бониа подвинулся к изголовью. Абраг кивнул в изножье. Бониа перекочевал на другой край тахты, не сказав ни слова. Левой голенью Туташхиа ощутил прикосновение твердого предмета, сунул руку под подушку, вытащил оттуда новенький револьвер и рассмеялся от всей души — как было не порадоваться своей проницательности! Бонна сполз на пол, к коленям абрага:
— Нужда прижала! Взял грех на душу! Прости меня, Дата, не убивай, не пусти детей по миру. Я все скажу. Жив буду — вернее меня никого под небом не найдешь!
— Что верности в тебе хоть отбавляй — это я вижу. Поди сядь вон на ту табуретку. Разделываться с тобой мне ни к чему.
— Тогда зачем же ты пришел, Дата-батоно? — спросил Бонна, несмело улыбнувшись.
— Что тебе обещали за меня? — тоже улыбнулся абраг.
Бонна хотел было прикинуться дурачком, но понял, что тут не пофинтишь:
— Мельницу купили, овчарку дали, пятнадцать рублей в месяц платят, ну и…
— Говори!
— Пять тысяч посулили, если убью тебя, — выдавил он из себя.
— Да, в большом убытке и ты, и они… А ты когда-нибудь убивал?
Бонна чуть заметно качнул головой:
— Выучили, как стрелять… на эту оказию… в Кутаиси.
— Как же ты на такое дело пошел — и толку в нем не знаешь, и уметь ничего не умеешь?
— Да кабы не нужда и горе, разве б я пошел, Дата-батоно? Прошлый год — тиф: двух покойников из дому вынес. Год уж скоро, поминать надо, а я на могилу еще и камня не положил… Кукурузы и чего еще соберу — хватает моим на два месяца, больше не растянешь. Четверых народил, а все девочки. Поставлю я их на ноги, подниму — так без приданого кому они нужны? — Бонна только что не плакал.
Разъяренная собака рвалась с цепи. Под мельницей тоскливо плескалась вода.
— Видно, на твоих товарищей пес лает, Дата-батоно, пусть войдут… что им под дождем-то мокнуть?
Туташхиа пропустил это мимо ушей, и когда он заговорил, Бонна поначалу не мог понять, ему ли он говорит или сам с собой разговаривает:
— Волка из его логова тоже за добычей гонит голодный скулеж щенят. Но голодный и злой волк думает не только о том, чтобы кого-то задрать. Он соображает, как бы не напасть на такого, кто ловчей его и сам его сожрать может. А вот дальше этого волчьих мозгов уже не хватает. Потому что он — зверь, а не человек из рода человеческого. Человеку же положено думать: если уж я кого-то и съем, так того, чья жизнь не дороже моей собственной… — Дата Туташхиа взглянул, наконец, на мельника, который глаз с него не сводил, и сказал — Чтобы облегчить долю такого, как ты, может, и не стоило убивать такого, как я? "Тебе это в голову не приходило, а, Бониа?
— Приходило! — живо отозвался мельник. — Мельница, знаешь, такое место… сидишь — думаешь, и чего только через голову твою не пройдет…
— Ну и как?
— А я вот что надумал, Дата-батоно… — Миролюбие Туташхиа разогнало его страх, и он даже расположился потолковать с умным человеком. — Ведь ты посмотри, как получается. Все, что ты хочешь и в чем у тебя/была нужда, все у тебя есть, Дата-батоно, и ничего тебе уже не надо, и нет у тебя ни в чем особой нужды. А чего я хочу и в чем моя нужда — у меня из этого пока ничего нет. Все свои желания ты сам уже исполнил, а захоти ты еще чего — богатства, знатности, имения, — тебе и это добыть ничего не стоит. А за моими дочками не дай хоть клочка земли и i*an-ли денег — кто их возьмет?! Такой бабы, как моя Дзабуниа, во всем Самурзакано не сыскать было. А погляди, на кого она теперь похожа — на ободранную суку, прости меня, господи, — и все с нужды и забот…
Бониа сглотнул слезы и тяжело вздохнул:
— А если у такого, как я, поубавится горя от смерти такого, как ты… Ты вон каким умным слывешь… Мне ли тебе говорить, рано ли, поздно, найдется же прохвост, у которого дотянутся до тебя руки, — достанутся тогда эти денежки какому-нибудь удачливому да счастливому, а у него и без них всего сверх головы — где тогда бог и правда, скажи мне?
— Ну и сукин ты сын, Бонна… Послушать тебя, так неправедней и злей нет на земле человека, чем Дата Туташхиа, а то бы сам он к тебе пожаловал, увидел бы твоих дочек, губы распустил и сказал: на тебе ружье, Бониа, стреляй в меня, Христа ради, и готовь приданое своим ангелочкам!
Абраг дотянулся до револьвера, валявшегося на тахте, и кинул его к ногам Бониа: