Части романа Ч. Амирэджиби предваряются цитатами из старинных рукописей о грузинском языческом божестве Туташхе, о том, как искал он возможность сделать людей способными к добру: «И был судьей над народом и правил им Туташха, юноша прекрасный и благолепный. Не будучи человеком во плоти, был он, однако, духом человеческим, во глубинах душ обитавшим, и во все составы входящим…» Естественно, эти рукописи в природе не существуют. Естественно, потому что стилизация под документ, в том числе старинный, широко вошла в литературную практику. Наше время, полное реальных потрясений и социальных сдвигов, глобального масштаба, обострило, как известно, всеобщий интерес к документу (появилось определение «документальная литература»), он пришел в художественную прозу и даже в поэзию, сказался на формах повествования и стихосложения. Если нет документа — можно «под документ», причем «под» в некоторых случаях пред» почтительнее, потому что у автора не связаны руки и все зависит от его вкуса и чувства меры… Заметим еще, что стилизация как таковая завоевывает довольно заметное место под литературным солнцем, становится иногда принципом организации художественного материала (назовем роман Бориса Васильева «Были и небыли», романную прозу Булата Окуджавы, рассказы Юрия Нагибина, посвященные известным людям прошлого). Причин тому много, и говорить о них здесь не место. Думается, не последнюю роль играет наша способность видеть прошлое в некоей элегической дымке — именно потому, что оно ушло навсегда, безвозвратно, и пришедшие «оттуда» предметы быта, старые письма с их затейливым слогом, свидетельства людских отношений обладают в наших глазах немалым очарованием; воспроизвести в совокупности сам характер течения «той» жизни — соблазнительная задача для современного художника. Не обойдем вниманием и такой серьезный фактор, как стремление современника сохранить, удержать, зафиксировать многообразные жизненные приметы прошлого — действительность меняется столь стремительно, что между настоящим и прошлым, кажется, нет четкой грани, и то, что дошло к нам сквозь время, стало свидетельством непобедимой устойчивости жизни, приобретает особую ценность…
Как бы там ни было, грузинский прозаик отдал стилизацци свою дань. И отрывки из несуществующего эпоса о языческом божестве Туташхе, и записки бывшего генерала жандармерии, якобы найденные после его смерти, и главы, будто бы воспроизводящие записанные автором воспоминания об абраге людей, его знавших, — все это откровенно стилизовано. Можно было бы сказать — «роман-стилизация», если бы не сакраментальный вопрос: стилизация под что? Роман мало озабочен передачей всех тонкостей аромата изображенного времени — он обращен к проблемам, явно выходящим за пределы небольшого временного отрезка. Быт и нравы Грузии конца XIX — начала XX столетия присутствуют на страницах романа постольку, поскольку они помогают понять бытие героев.: Характер мышления людей из «той» жизни? Он намечен весьма условно, в главах-монологах вы ощутите резкую динамику мысли, чуть ли не репортажность взгляда персонажей романа на окружающее. И сами переходы от главы к главе, сам последовательный монтаж эпизодов, не связанных между собой впрямую, — все это плохо ассоциируется с особенностями мировосприятия людей, живших восемьдесят — девяносто лет назад. Если бы автор задался целью создать роман-стилизацию, он, наверное, выстраивал бы повествование с полным соблюдением законов классической романной композиции и классических романных характеристик, в старомодно-грациозном стиле, с пейзажами, подробными портретами, экспозициями глав и т. д. и т. п., но это был бы уже другой роман. Стилизация в «Дате Туташхиа» — игра пера, флер, иногда сильнее, иногда слабее заметный, и все же — флер, не более.
Размышляя над формой, организующей пестрый и обширный материал романа, поневоле вспомнишь о притче. Новейшая грузинская проза, с ее озабоченностью непреходящими проблемами нравственности и философичным взглядом на вещи, охотно использует ясную назидательность, укрупненность понятий и, само собой, идущую от народного мироощущения лукавую — иногда горькую. — мудрость притчи. Эта тенденция сильно проявилась в современной грузинской новелле — упомянем таких разных писателей, как Реваз Инанишвили и Нодар Думбадзе (нашла она, кстати, закономерное выражение и в национальном кинематографе, от крупных полотен Тенгиза Абуладзе до знаменитых комедийных короткометражек)Роман Ч. Амирэджиби выразил ее с подкупающим размахом.
Притча создает герою оптимальные, «очищенные» условия, в которых он может недвусмысленно выразить свою сущность. Большая или меньшая условность ситуаций, конфликтов, характеров здесь неизбежна. Большая — можно сказать, к примеру, о малоформатной прозе эстонских писателей среднего и молодого поколения: предложенные герою обстоятельства, да и он сам подчас столь условны, что поставленный над ним нравственный эксперимент приобретает почти лабораторный оттенок. Меньшей условностью отличалась — не лишний в данном случае опыт — повесть Чингиза Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря». Вполне реальный выход рыбаков-нивхов в море обернулся трагической историей с отчетливым привкусом прямого нравственного урока: чтобы спасти мальчика, добровольно уходят из жизни старшие. Лодка, четверо людей во власти стихии, каждый должен сделать четкий выбор… Следование законам притчи обнаруживается в разных национальных литературах, у разных писателей. Грузинская литература чтит эти законы наиболее ревностно (договоримся, что это — ее реальное качество, а не особое достоинство или недостаток).
Многие главы романа «Дата Туташхиа» отличаются чисто притчевой законченностью и самостоятельностью. Такова глава, написанная от имени Куджи Торна, человека, который выращивал крысоедов, — экзотическая, согласитесь, профессия. В лечебнице, которую содержит дядя рассказчика, и разыгрываются две параллельные истории: Куджи выращивает в бочке крысоеда, то есть того, кто выживет среди других осатаневших от голода крыс, а пациенты лечебницы, вынужденные решать проблему хлеба насущного, вступают в сложные отношения, и откровенный наглец и хапуга оказывается сильнее и строгого добряка, и соглашателя. И, самое главное, эти люди, увлеченные самим ходом борьбы, постепенно становятся неспособными к элементарному добру…
Это один из тех житейских эпизодов, которые формировали мироощущение Даты, и долгое время спустя он с горечью бросит по адресу алчного разбойника, купленного властями: «Вывели крысоеда!» — подчеркнув, что полученный им урок не забыт, остался в памяти тяжелым грузом.
Благородный абраг движется кругами познания действительности и человека, один круг четко отделен от другого, у каждого — свой смысл, своя поучительность, своя протяженность. Дате суждено погибнуть только тогда, когда он исчерпает свое предназначение на земле. Он, умирая, сознательно падает в море, возвращается в стихию — прародительницу всего сущего. Символический финал романа-притчи о тщете и возвышенности поисков самой формулы человеческого бытия по законам добра и справедливости. Но вот что интересно: хотя в повествовании много мотивов, символов, фразеологии из Священного Писания, да и трактует роман проблематику, которую принято считать вечной, он не оставляет впечатления библейской завершенности и законченности. Дата — человек, и бьется в романе его живая и ранимая душа. Путь Даты завершен — для него. Но путем бесконечного познания мира и себя в мире пойдут другие, и им поможет не столько усвоение истин, открытых Датой Туташхиа, сколько оставленный такими, как он, дух вечного беспокойства, созидательные сомнения разума, исступленная жажда справедливости на земле<
В притче и философский вывод, и система доказательств-назиданий обращены ко всем, носят универсальный, общечеловеческий характер: они легко могут заслонить своеобразие, особенности героя, чей пример дал нам возможность убедиться в справедливости того или иного нравственного постулата. Сохраняя признаки развернутой притчи, роман «Дата Туташхиа» постоянно держит в центре повествования резко выраженную человеческую индивидуальность. Эта особенность обеспечивает роману особое место не только в новейшей грузинской прозе, но и вообще среди произведений нашей современной литературы, разрабатывающих притчевые принципы письма.