Семен стал следить за ней, но, когда публика под оглушительный трезвон колоколов покидала собор, женщина замешалась в толпе, и он потерял ее из виду. Выйдя из церковной ограды, они с Каргиным остановились поглядеть, как пойдет из собора Кияшко. Этого же дожидалась и стоявшая по обе стороны дороги публика, перед которой прохаживались полицейские. Кияшко вышел из собора рядом с атаманом отдела Нанквасиным. В трех шагах от них следовали телохранители и свита. В этот момент Семен и увидел снова женщину в голубом платье. С откинутой на шляпку вуалью она появилась из публики и с запечатанным конвертом в левой высоко поднятой руке бросилась мимо полицейских навстречу Кияшко. Выражение ее лица надолго запомнилось Семену. Один из полицейских кинулся за ней, схватил ее грубо за руку.
— Прошение!.. Прошение подать… Дайте же ради Бога!.. — умоляюще кричала она, вырываясь от полицейского. Публика зашумела на полицейского, послышались слова: «Нахал! Изверг!» И, глубоко смущенный, он отпустил женщину. Она подбежала к Кияшко, протянула ему конверт. Кияшко остановился и, настороженно поглядывая на женщину, сказал:
— Я вас слушаю.
— Прошу принять прошение на ваше имя.
— Кто просит?
— Я, — ответила женщина, и в тот момент, когда Кияшко потянулся к ней за прошением, все увидели, как в правой руке ее блеснул кинжал. Кияшко в ужасе заслонился рукой. Публика испуганно ахнула, шарахнулась в стороны. Женщина нанесла удар, затем другой. В это время подоспели телохранители, и женщина забилась у них в руках.
Кияшко отделался только испугом. Женщина сильно волновалась, и оба удара кинжала пришлись в серебряный погон на плече губернатора. Во второй раз, задев вскользь погон, кинжал распорол кастор генеральского мундира и нанес Кияшко поверхностную рану.
Поняв, что он жив и почти невредим, Кияшко хрипло, злым голосом спросил женщину:
— За что?
— За наших друзей, отравленных вами в Кутомаре.
— Убрать ее, мерзавку! — побагровев, истерически вскрикнул Кияшко.
«Вот тебе и мамзель», — страшась и невольно восхищаясь женщиной, подумал Семен и в раздумье почесал в затылке.
В тот день по всему городу только и говорили о покушении. На базаре и улицах, в харчевнях и кабаках горячо обсуждали его самые различные люди.
Семен, решивший перед отъездом домой сходить пообедать в харчевню, слышал разговор о покушении на каждом шагу.
— Гадина она, эта баба! — кричал возле соляного магазина в толпе народа казак в кумачовой рубахе. — Таких надо всю жизнь за решеткой держать.
Тут же стояли два печника в брезентовых фартуках — старый и молодой. Молодой говорил вполголоса:
— Она тут, дура, дела не сделала, а навредить много навредила. Теперь из-за нее арестантам на каторге совсем жизни не будет. Приструнят их.
— Не в этом главное, — сказал ему старик. — А я вот скажу, что всех генералов не перебьешь. Их у царя хватит.
Заметив, что подошедший Семен прислушивается к его словам, старик дернул за рукав молодого:
— Пойдем отсюда. Наше дело с тобой маленькое…
В китайской харчевне, куда зашел Семен, было прохладно и дымно. Только успел он заказать себе две порции щей и шкалик водки, как опять донеслись до него обрывки разговора о покушении. Семен безошибочно определил профессию людей, разговаривавших об этом, по острому запаху квасил и кожи, который исходил от их одежды. Было их четверо. Сидевший к Семену спиной, с красной от загара шеей, сутулый рабочий спрашивал другого, усатого с умным и злым выражением лица:
— А кто, по-твоему, она?
— Известно кто… Эсерка…
— Да откуда ты можешь знать? — усомнился первый.
— У эсеров такая мода. У них, кроме этой моды, ничего другого за душой не имеется. Настоящие революционеры делом занимаются, а эти с кинжалами и бомбами балуются. Нашему рабочему делу от них только помеха и вред…
«Вишь ты каков, — глядя на усатого, размышлял Семен. — Интересно, что ты за птица? Однако, по тебе тоже тюрьма тоскует».
Из харчевни Семен ушел навеселе, по дороге прихватил бутылку водки про запас. Когда поехали из Нерчинского Завода, взбрела ему, пьяному, мысль подзадорить Каргина и других конвойцев, возмущенных покушением на Кияшко. Сам Семен не одобрял покушавшейся, но он принялся притворно хвалить женщину, хотя и сознавал, что начинает игру с огнем.
— Храбрец баба. Поднесла атаману прошение. Не погон, так быть бы на том свете ему.
— Ты не болтай, Забережный, чего не следует, — немедленно пригрозил Семену байкинский богач Никифоров. — Мы тебя живо следом за той сукой на каторгу отправим.
— Вот тебе раз… А что я такое сказал?
— Такое, что за это живо упекут куда следует…
Тогда вмешался Каргин. Он строго прикрикнул:
— Семен! Ты свой язык не распускай. Пьяный, пьяный, а знай, что говоришь… Вот буду сдавать Лелекову оружие, обязательно о твоих разговорчиках скажу. — Семен попробовал было огрызнуться, но он приказал ему:
— Я начальник конвоя. Я приказываю тебе молчать!..
Когда на повороте дороги к Мунгаловскому остались они вдвоем, Каргин укоризненно сказал:
— И что ты на себе шкуру дерешь? Сам знаешь, какой человек Никифоров, он под стать нашему Сергею Ильичу…
— Ас чего ты такой добрый? Что ты меня уговариваешь? Ведь ты атаман, чего же ты так ласково со мной разговор ведешь?
— Оттого, что надоело по каторге за наказным таскаться, — уклонился Каргин от прямого ответа.
Но Семен понимающе рассмеялся:
— Врешь! Это тебе Васюха Улыбин в голову врезался.
Каргин ничего ему не ответил и принялся сбивать нагайкой кое-где уцелевшие на придорожных березах жухлые листья. Семен и не помышлял, что Каргин таким путем хотел завоевать расположение своего беспокойного посёльщика.
V
Хорошо потрудились мунгаловцы за время отсутствия Каргина и Забережного. Пользуясь сухой и ясной погодой, занимались они скирдовкой хлебов. Еще с дальнего бугра увидели Каргин и Семен давно знакомую, но вечно новую и радостную картину. В золотисто-розовом свете вечернего солнца виднелись в казачьих гумнах любовно сложенные скирды, багряные стога гречихи, белые ометы овсяной зеленки. Тесно было гигантским скирдам богачей на просторных гумнах. Как горы, выглядели они рядом с тощими скирдами поселковой бедноты.
Когда проезжали мимо гумен купца Чепалова, Платона Волокитина и братьев Кустовых, Каргин завистливо сказал:
— Ты смотри, сколько у них нагорожено. Что ни кладь, то амбар хлеба. Всем они нос утерли. За такими нам, грешным, не угнаться. Умеют…
— Чужими руками и не то можно сделать, — зло перебил его Семен. — Эти сволочи пшеницей засыпятся, а работникам при расчете по пятнадцати рублей за год отвалят. Знаю я их.
— И чего это ты злишься, Семен? Каждый справный хозяин у тебя — сволочь да подлец. Нехорошо, паря, так. Надо же меру знать.
— Оттого, что у меня на гумне полынь да крапива.
— А кто же виноват в этом?
— Все, кто мне ходу в жизни не дает.
— Ну, это ты через край хватил. Нечего на других пенять, если сам во всем виноват. С умом нужду всегда осилить можно.
— Конечно, если совесть потерять, тогда рубли сами в карман полезут. А я этого не хотел и не хочу.
— Чудно ты рассуждаешь, — хлестнув коня нагайкой, сказал раздраженно Каргин. — По-твоему, у нас только бессовестные хорошо живут. С такими, паря, суждениями недолго и в Горный Зерентуй попасть.
— Что же, если донесешь куда следует, очень свободно могу вместе с Васюхой Улыбиным очутиться.
— А ну тебя к черту! — выругался Каргин и поспешил расстаться с Семеном, свернув в первый попавшийся переулок.
Вечером пришли к Каргину послушать новости Платон Волокитин и Петрован Тонких.
— Ну, как твой кузнец? — спросил Петрована Каргин. — Он что-то давно глаз ко мне не кажет.