В ряду этих произведений (к ним можно прибавить еще десятки названий) заняла свое место и «Даурия».
Обращение К. Седых к теме гражданской войны в Забайкалье и предшествующих ей событий было не случайным, а закономерным, лежало в русле основных тем литературы социалистического реализма. Этот интерес к истории, к событиям прошлого был активным, а не созерцательным–он помогал и помогает полнее и глубже осмысливать великое настоящее нашего народа.
* * *
На первый взгляд может показаться, что «Даурия» — это рассказ о трех поколениях казачьего рода Улыбиных.
Но, развертывая повествование о семействе Улыбиных, писатель «втягивает» в него Десятки и десятки новых действующих лиц, и вскоре становится ясно, что роман можно назвать групповым портретом забайкальского казачества. Этот групповой портрет отнюдь не статичен — К. Седых показывает, как — вначале постепенно, а затем все более стремительно — в казачью среду властно входит новое, ранее небывалое, и вытесняет старые, отжившие взгляды и представления.
Эту эволюцию казачества писатель, в первую очередь, прослеживает на судьбе представителей трех поколений Улыбиных.
Вот Андрей Григорьевич Улыбин, лихой казак, отличившийся при отражении английского десанта в бухте Де—Кастри. Первый георгиевский кавалер Забайкальского казачьего войска, он, благодаря счастливой случайности, из бесправного казака становится самостоятельным хозяином. Свято блюдет он казачьи традиции — для него нет выше долга, чем верой и правдой служить «богу, царю и отечеству». На этот путь наставляет он и своих сыновей — Василия, Северьяна и Терентия. Но Василий Улыбин, отбывавший службу в Чите писарем войсковой части, выбирает другой путь. Во время внезапного обыска в общежитии писарей у него находят пачку революционных прокламаций, и он становится узником самодержавной каторги. Таким образом, весь ход событий показывает, что идеалы Андрея Григорьевича совсем не совпадают со взглядами второго поколения Улыбиных.
Третье поколение Улыбиных, представленное в «Даурии» сыновьями Северьяна — Романом и Ганькой, — решительно следуя по пути своего дяди — большевика Василия Улыбина, — вливается в ряды сознательных защитников Советской власти
Другими словами, каждое поколение делает шаг от старого уклада, тянется к новому, наступающему победно и неудержимо.
В свое время имели хождение реакционные теории о классовой однородности казачества, о том, что сибирское крестьянство находится на особом положении, так как располагает необъятными просторами и может пользоваться любыми земельными угодьями.
«Даурия» убедительнейшим образом опровергает подобные легенды.
Уже с первых страниц романа чувствуются непримиримые классовые противоречия внутри казачества, проявляющиеся в большом и малом. — Богатый казак Платон Волокитин безнаказанно запахал залежь, принадлежащую Никуле Лопатину. Когда Семен Забережный поступает так же, запахав залежь купца Сергея Ильича Чепалова, он — георгиевский кавалер — попадает под арест. В каталажке старик бродяга спрашивает Забережного:
— Ты, парень, из казаков, что ли?.. С чего тебя сюда затолкали? Ведь ваш брат — казак — для начальства — как сторожевая собака. У вас не жизнь, а разлюли малина.
— Сказал! — отвечает ему Забережный. — По–твоему выходит — раз казак, то богач… А у нас, отец, тоже не всем сладко живется. Один ходит в сукне да шелке, а у другого — зубы на полке. Наше с тобой счастье на один аршин меряно.
Но не только в этой сцене показана пропасть, разделяющая казаков поселка Мунгаловского. Батрак Алексей Соколов поджигает усадьбу своего хозяина — кулака Иннокентия Кустова, который бесчеловечно обманул его; глухая вражда между бедняками и зажиточными постоянно ощущается за внешне благополучными соседскими отношениями.
Видим мы в романе и вражду между казаками Мунгаловского и крестьянами соседних деревень. Спор из–за покоса с мужиками Мостовки едва не переходит в побоище. Несколькими точно выбранными картинами К- Седых неопровержимо доказывает, что казачество, как и все крестьянство царской России, постоянно расслаивается, ни о какой его однородности не может быть и речи. Одновременно писатель разбивает легенду о «привольной» доле крестьян в дореволюционной Сибири, подчеркивая, что они живут так же, как и рязанские или пензенские хлеборобы.