Вряд ли К. Седых смог показать так убедительно всепобеждающую силу ленинских идей, воспринятых большинством народа, если бы не нарисовал десятки полнокровных образов тех, кто подобно Роману Улыбину, Семену Забережному, Кузьме Удалову, Ивану Махоркипу, Мишке Лоншакову и многим другим по первому зову партии встал под знамена Советской власти.
Беспримерный подвиг матроса Ускова, взорвавшего вражеские эшелоны, мужество Ивана Махоркина, встречающего смерть во имя победы, массовый героизм и самопожертвование других партизан и красногвардейцев, описанные в «Даурии». воплощают тему безграничной силы народа, знающего, что он борется за свою свободу и независимость.
Яркие страницы посвятил К- Седых тем, кто готовил пожар революции, неся слово партии в массы, исподволь подтачивая убеждения казаков, их веру в закономерность самодержавного строя — вспомним подпольщика Паюрпого. Вместе с тем. однако. К- Седых совершенно справедливо считает, что руководящая роль партии должна быть воплощена не только в образах руководителей — коммунистов, какими, например, являются Василий Улыбин или Нагорный, но и в характерах многих люден, коммунистов и беспартийных, для которых идеи партии стали их личными убеждениями. Жизненные пути Романа Улыбина и Федота Муратова, Юды Дюкова и Ускова, Махоркнна и Лоишакова, десятков других главных и эпизодических персонажей «Даурии» свидетельствуют, как самые различные представители широчайших народных масс приходят к мысли, что только указанный партией путь может привести страну к расцвету. И они твердо идут по этому пути, их ничто не может остановить.
Вводя в повествование множество эпизодических персонажей, писатель достигает и другой цели: он разоблачает врагов революции, подчеркивает их душевную опустошенность, которая неизбежно приводит к разложению белой армии.
Андрон Ладушкин, чья сотня была назначена сопровождать японских фуражиров, после нападения партизан на японцев командует своим подчиненным:
«— Куда вы их (японцев — Ю. М.) на свою голову спасаете! Они расскажут, как мы прикрывали их, и не миновать нам расстрела. Рубите их! Семь бед — один ответ!»
Эта картина красноречиво свидетельствует о том, как отсутствие высокой цели приводит семеновский сброд к междоусобицам, взаимному недоверию и ненависти, иначе говоря, к полному разложению.
Наиболее дальновидные семеновцы все больше проникаются убежденностью в бесперспективности затеянной им авантюры.
Семеновский сотник Кибирев говорит Каргину:
«— Раньше я вот этими штучками гордился, — он похлопал себя ето погону. — Недешево они мне дались, а теперь они жгут мои плечи. Порют и расстреливают у нас в Заводе за всякий пустяк. Каждую шочь кого–нибудь да выводят в расход. Здесь теперь собаки питаются человечиной».
Вряд ли требуется что–либо добавить к этим словам: в них отчетливо выражено неверие в Семенова, возмущение его кровавой властью, сознание безнадежности дальнейших попыток удержаться в Сибири.
Таких беспощадно точных штрихов в романе много. Из отдельных реплик, бесед, эпизодов складывается обобщенный портрет бе- логвардешцины с ее беспримерной жестокостью.
* * *
Какие же художественные приемы использует писатель в «Дау- рии?»
Главная тема романа — схватка двух миров. Для решения этой темы самое важное глубина психологического раскрытия образов, исследование характеров и условий, в которых характеры формировались.
Однако писатель не обходится лишь этим. Вспомним описание чепаловской усадьбы, просторного и, прочного купеческого дома, лучшего в поселке. Достаток и довольство хозяев сразу бросается в глаза. Но не только об этом хотел сказать писатель — двухсаженный забор, свирепый волкодав на цепи не менее убедительно говорят, что Чепалов, очевидно, не без веских оснований превратил свой дом в крепость. И усадьба вырастает в символ сытой, на первый взгляд, прочной, на долгие годы устоявшейся жизни, хозяева которой, однако, не очень уверены в завтрашнем дне — поэтому так высоки заборы, поэтому мечется вдоль проволоки волкодав.
Символом другого мира — мира безысходной нужды и каторжного труда — становится кособокая изба Семена Забережного — с трухлявой крышей, крошечными мутными окнами. Неслучайно первым описанием автор начинает главу о Чепалове, а вторым — главу о Забережном. Вопиющая контрастность этих описаний говорит сама за себя, подводит к большим обобщениям.
Сравнительно немного места уделяет К. Седых событиям первой мировой войны. И тут писатель также находит образ–символ, передающий запустение и разруху, вызванные войной. Таким символом становится поле казака Лукашки Ивачева, наполовину распаханное перед войной и зарастающее пыреем. «Выпряженный плуг валялся в затравянелой борозде. На широком лемехе его, когда–то ясном, как зеркало, вила затейливые узоры ржавчина, мышиный горошек, усеянный крошечными стручками, беззаботно оплел колесные спицы и бычье ярмо».