Это очень лаконичное описание великолепно своей точностью и зримостью Что может лучше олицетворять труд пахаря, прерванный его уходом на ненужную ему войну, чем брошенный на поле плуг, покрытый ржавчиной, заросший травой?
Пейзажное мастерство К. Седых общепризнано.
Своеобразная суровая и прекрасная природа Забайкалья нашла в авторе «Даурии» своего певца. Многие главы романа открываются пейзажными зарисовками, радующими своей живописной силой.
Что же отличает пейзаж К. Седых?
Думается, что писатель ставит своей целью передать всю многоцветность мира, богатство форм, разнообразие звуков и запахов; он стремится не только все увидеть и услышать, но и «попробовать на ощупь».
Внимание К. Седых к цвету поразительно: он находит десятки определений для красок и оттенков. Открывая роман пейзажем Мунгаловского, автор замечает и голубой поясок извилистой Драгоценки, и черные срубы бань, и тусклую позолоть крытых тесом шатровых крыш, и заречный, дымно синеющий косогор.
Говоря о доске на высоком полосатом столбе, он укажет, что она выбелена солнцем, что дожди и ветры уничтожили на ней надпись, и осталась в нижнем углу доски жирно и косо написанная восьмерка. Сопка с белой часовенкой на макушке, серебряные полтины мелких озер довершают картину, написанную почти с графической четкостью.
Во второй главе мы увидим синие силуэты заречных хребтов, желторудые просторы рассветного неба, а на нем — сизые облака, похожие на гигантских рыб. По краям облаков играют алые блики, предвещающие восход солнца.
Не только форма и цвет запечатлены в картинах природы. Пейзаж романа осязаем — у К. Седых гладкоствольные вербы, замшелые плетни огородов, травянистый переулок, иглистая недотрога–боярка и колья в хрупких колечках прошлогоднего хмеля.
Эти определения выписаны только с первой страницы книги — и говорят о щедрости автора на эпитеты, точно передающие предметы «на ощупь».
Мир для К. Седых полон запахов и звуков — и вместе с ним читатель обоняет тонкий сладостный аромат багульника, смолистую горечь молодой хвои, исходящий от ветки тонкий крепкий запах молодой коры и снега, слышит, как исступленно токуют тетерева, высоко–высоко звенит колокольчиком жаворонок, а в орешниках негромко ликуют желтогрудые песенники–клесты, да мерно постукивает красноголовый дятел, в тенистых чащах беззаботно снуют и посвистывают полосатые бурундуки, в лохматых гнездах на старых лиственницах кричат сизоклювые воронята; в разогретых травах неугомонно трещат кузнечики.
Не забывает К. Седых передать и ощущения человека: холод- но поблескивает роса, тишиной и прохладой встречают путника ключи, от Драгоценки тянет знобкий утренний ветерок.
Такая многосторонность в изображении природы неоспоримо доказывает близость К. Седых к М. Шолохову в манере пейзажного письма.
Пейзаж в «Даурии» нигде не является самоцелью.
Любопытно отметить: если положительные герои эпопеи «вписаны» в природу, живут в ней и живо ощущают ее красоту (Роман Улыбин, Ганька, Забережный, Тимофей Косых и другие), то отрицательные персонажи даны «вне природы» — они равнодушны к ней, как равнодушны к родной земле, если это не их собственный участок, как равнодушны ко всему, что не касается их личных выгод.
Многоцветен и красочен язык «Даурии». Этого писатель добивается использованием различных языковых пластов. Здесь и чистая, гибкая литературная речь авторских описаний, и меткий казачий говор, и реплики, полные народного юмора, и областные речения (их немного), придающие диалогам колорит места и времени.
* * *
Не было о «Даурии» ни одной статьи, автор которой не отмечал бы ее близости к классическому творению советской литературы, — шолоховскому «Тихому Дону». Верность этого замечания не вызывает сомнений.
Разумеется, что речь идет не о попытках упрекнуть К. Седых в подражательности, не о потугах проследить «параллельные» образы и ситуации. Писатель–сибиряк остается самостоятельным — он не подражает, а творчески следует великолепным достижениям М. Шолохова, и это естественно и закономерно.
Что же дает право говорить о близости «Даурии» к «Тихому Дону»?