Я продолжал внимательно смотреть на него, но никаких особенных изменений в выражении его лица не заметил. Кажется, только руки слегка, на несколько миллиметров согнулись в локтях. Умеет держать себя… и руках. Или просто не понял?
— О чем задумался? Мне нужен пистолет. Ты меня понял? — Тон мой был груб, мой тон был молоток, им я хотел поглубже загнать свой вопросительный гвоздь.
Равиль опустил голову и двумя пальцами потеребил свою полосатую майку на животе. А молчать продолжал.
— Если тебе нужно подумать, иди подумай. Посоветуйся с Фирой.
Этому предложению он на удивление легко подчинился и исчез в коридоре.
Несмотря на мое освобождение, страстному желанию Платона Сергеича все еще не суждено было осуществиться. Раздался звонок в дверь. Первыми, как всегда, протюкали к входу каблуки Мариночки. Ее же голосок громко воскликнул «ой!». В ответ послышался женский всхлип, глухой, в скомканный платок. Гостья была в курсе наших событий и имела отношение к трупу. И даже близкое: кто, кроме родственников, стал бы всхлипывать по поводу этого ублюдка? Пришла Оленька.
Платон Сергеич тоже выскочил в коридор. Началось общее неопределенное бормотание. Платон Сергеич, кажется, предлагал зайти к нему на чай-кофе: настоящий рыцарь, как и положено, пытается подставить в тяжелую минуту плечо. Только не пойдет горем убитая дочь к нему, а пойдет она к своей мимолетной подружке, при ней ей будет легче, при ней она сможет свободно поплакать, и попьет она у нее чаю или кофе, раз в отцовскую комнату пинкертоны велели пока не входить. А может быть, и вообще ее опечатали. Комната, они объявили это всем жильцам, может им понадобиться еще для одного осмотра. Да и что там смотреть? Нарисованную мелом на грязном полу раскоряку — вот и все, что осталось от Оленькиного отца. Хотя, думается мне, никогда он не занимал в ее сознании особенно возвышенного положения, и тот образ, который, судя по всему, взращивала в ее сознании сердобольная и добропорядочная тетушка, мало чем отличался от того, какой запечатлел криминальный художник.
Впрочем, это по большей части домыслы: об отношении белокурой куколки к своему отвратному отцу было известно крайне мало достоверного. По понятным причинам — она не жила в нашей квартире. Платон Сергеич от разговоров на эту тему, из ложного джентльменства, уклонялся. Мариночка, когда я ее однажды спросил, что думает о своем папочке ангел Оленька, стала мне рассказывать, как Матвей Иваныч обожает свою доченьку. Похоже, их отношения состояли из одного брюхановского мощного обожания, под его давлением никакие заметные чувства над поверхностью Оленькиной личности не поднимались. А сейчас, поди ж ты, хлюпает в платок. Многообразны люди. И ничего особенно уж украшающего Матвея я в этом всем не вижу: и гиены носятся со своими детенышами.
После того как странная сумбурная сценка в коридоре рассосалась, литератор, перебарывая, должно быть, наплывы различных чувств, опять потянулся к моей двери, но его снова ждала неудача. Вернулась Варвара со своих таинственных дел. Платон Сергеич — литератор и должен знать, что такого рода искусственные замедления сюжета называются у драматургов «перипетии». Пусть помучается. Пусть получше продумает тот изящный пассаж, с которого он обычно начинает наши беседы. Мне нравится эта черта, и ему повезло, что она у него есть. Люди ценят умение трепаться. Даже если он окончательно опустится, у него будут хорошие собутыльники.
Варвара решила, что меня пора уже и накормить. Правда, моя потребность в еде условна. А яичницу я терпеть не могу. Когда Варвара принесла мне ее с кухни, я только отрицательно покачал головой. Она, не говоря ни слова, не выказав никакой обиды, оставила тарелку на столе и опять полезла в свой комод. И я наконец достался сверх всякой меры жаждущему Платону Сергеичу.
Мы благополучно миновали грохочущий переход от затхлой тишины квартиры к свежей тишине бульвара. Мой спутник бурно, но вместе с тем и интеллигентно радовался солнцу, свету, оттенкам «такой неожиданной осени».
— Знаешь, Илюша, — переходы у него в разговоре бывали хоть и немотивированные внешне, но по-своему логичные, — я купил вчера у спекулянтов на Кузнецком Алданова, но дело не в нем даже, хотя достойнейший был человек, а в цене, которую с меня потребовали и которую я покорно заплатил, — пятнадцать рублей. Василь Василич как-то говорил, что в приличном государстве книги должны стоить дороже водки.
Я был у него в руках в прямом и, как ему казалось, переносном смысле, и теперь он мог не торопиться. Решил меня немного покружить вокруг озера и покружиться одновременно вокруг меня, чтобы выбрать наиболее удобное место для начала разговора.