Ночь ударила по носу густым цветочным запахом. Голые колени мгновенно покрылись мурашками, и Пижма зябко переступила с ноги на ногу, печально оглядываясь в непроглядную темноту логова кровожадного чудовища, откуда манила тёплая постелька. Чудовище не успело уйти далеко: уже знакомая песенка мурлыкала за углом, утопая в переплетении густых веток орешника. Справедливо посчитав, что комнаты всех видов и мастей она уже обыскивала, а устраивать слежку за драконом пока не доводилось, девушка двинулась на звук.
В одиночестве Леонард преобразился. От суетливого напуганного ботаника, коим он предстал днём, не осталось и следа. Он двигался уверенно, легко. Прямая ровная спина, за которой, наверное, была бы рада спрятаться чуть более адекватная, чем Пижма, девица, мелькала то тут, то там, неведомым образом совершенно бесшумно преодолевая десятки метров. Агент с неудовольствием отметила, что залюбовалась танцем дракона с сочной листвой и сама себя одёрнула: драконам не стоит доверять так же, как и людям. Однако пришлось признать, что без назойливого внимания Леонард казался если не сказочным изящным существом, то, по меньшей мере бледным аристократом, кои склонны читать Эдгара По в кладбищенской прохладе и привлекать размечтавшихся служанок, а иногда и циничных агентов, задумчивым и меланхоличным видом.
Тремя размашистыми, но тихими прыжками дракон спустился в наполненный туманом, как чашка молоком, овражек. Драконохранительница машинально задержала дыхание, уверенная, что в белёсой дымке и без присмотра её работодатель обязательно захлеблёнтся, но ночной воздух, не умеющий хранить секреты, донёс знакомый напев.
Насколько этот мир отличается от привычного? Может, туман ядовит? Или внизу ждёт жадное до полуголых женщин проголодавшееся страшилище? Или она попросту налетит в темноте на корягу? Обдумывала это Пижма уже неуверенно спускаясь в туман, неосознанно ожидая, что над белой гладью вот-вот появится акулий плавник: та-да, та-да, та-да, тыньк-тыньк-тыньк-тыньк, тыды-ды-дыц!
— Мать моя женщина! — заверещала Пижма, упав на дне оврага на что-то твердоватое и горячее, ощупала и постаралась успокоиться: — Лёня, ты?
— А ты кого ожидала увидеть, когда за мной шла?
Агент фыркнула:
— Тоже мне, брутальный самец! Захотела бы, чтобы ты меня не увидел, не увидел бы!
— Аналогично, — прохрипел потерпевший. — А теперь слезь с меня.
Пижма с сожалением послушалась и сразу пошла в наступление, раз уж всё равно попалась:
— Ты куда это собрался на ночь глядя? — с видом сварливой жены уперла она руки в бока.
— За травами, — недоумённо протянул пустой мешочек в доказательство Лео. — А нельзя?
— Конечно нельзя! Я твой телохранитель и должна находиться рядом!
— Так ты и так рядом. Я же слышал, как ты следом топала.
— И ничего я и не… Ах так? А ты песенки дурацкие пел!
— А ты мою пещеру обшаривала, — Лео отряхнул заляпанные мхом штаны и мстительно добавил: — Нашла что-нибудь необычное?
— Пока нет, но ещё не вечер, — с достоинством парировала агент, одёргивая задравшуюся выше приличного рубашку, из-за которой дракону начинало грозить косоглазие. Одеяло осталось где-то на склоне, безвременно погибнув в склизких объятиях мха, поэтому Леонард, не спрашивая, нужно ли, протянул девушке плащ.
— Зачем это? — Пижма не привыкла к бескорыстной вежливости, и ещё меньше привыкла к джентельменству, так что принимать подарок не спешила.
Вымирающий вид джентельмена непонимающе и обиженно надулся: в его мире этикет полагалось соблюдать даже (и тем более!) если ты предлагаешь закадычному другу вино, щедро сдобренное ядом.
— Ты чего?
Пижма попятилась не менее испуганно, чем давеча сам дракон. Нет, к такому её жизнь не готовила!
— Тут тепло, — соврала она, вопреки словам зябко обхватывая себя за плечи.
Рубашка отчётливо обрисовала всё, что под ней скрыто, и Леонард, поочерёдно сменив оттенок лица от пунцового до мертвенно-бледного, силой укутал ненормальную бабу. Баба фыркнула, но, благо, скидывать одежду, демонстрируя независимость, не стала.
— Цветочки, значит, собираем? — скривилась она, успешно маскируя смущение за бравадой.
— «Собираем» — не совсем подходящее слово. Мы на них устраиваем засаду.
Камыш (или его Лимбовский аналог) с невинным видом качался вокруг, полоща корни в раскисшей болотной земле. Туфельки утопали в грязи и приходилось с чавканьем выдёргивать то одну, то другую стопу, каждый раз опасаясь, что захваченная обувь так и останется в яме. Над головой, расползаясь в мокрых ошмётках тумана, лениво светил надгрызенный ломоть луны. Вполне идиллическая картина, никак не вяжущаяся с засадой, вызывающей в памяти долгие ночные бдения, отдающая нестерпимо горьким несладким чёрным кофе и слипающимися до боли глазами.