Ни в Чечню, ни в Кабардино-Балкарию мы с Сергеем не поехали. Он заявил однажды, что ему до смерти надоела интеллигентская инфантильность, поступил на концессионный завод «Жесть — Вестен» и стал обжигать зеленую, коричневую и «под мрамор» эмалированную посуду в огромных, пышущих нестерпимым жаром печах. И крупные, белые руки его сперва покрылись ссадинами и ожогами, а потом огрубели, набрали силу и стали руками рабочего человека.
Что же касается меня, то мне предстояло вытащить из чемоданчика свой старый, выгоревшего красного сатина галстук и… распрощаться с шикарной перспективой быть «использованным на ответственной советской работе».
«В-в-вот, д-дорогой товарищ, — чуть заикаясь, сказал мне секретарь крайкомола Коля Евсеев, — вы тут изрядно хвалились своим ленинградским опытом. Иди-ка работать в крайбюро пионеров и докажи, что ленинградцы не трепачи».
И, по правде сказать, я не колебался. Я уже тосковал по ребятам, по дорогим моим тонконогим мальчишкам, с которыми можно сделать что угодно, если только ты им доверяешь, а они — поверили в тебя. А насчет ленинградского опыта, уж будьте уверены, Митька Муромцев не подкачает! И чуть не сломал себе шею в первые дни. Написал методические указания о проведении антирелигиозной работы среди взрослого населения горских областей. Пыхтел над ними два дня и сочинял, опираясь на опыт базы юных пионеров при заводе «Красный выборжец» в Ленинграде. Дал размножить в машинописное бюро, подписал сам и понес на подпись Волкову. Тот прочел и сухо спросил: «Ты чем думал, когда писал?» И тут же побежал к Евсееву доказывать мою явную непригодность для работы в краевом бюро. Волков-то меня невзлюбил с самого начала, — с ним, видите ли, не согласовали мое назначение. Ну, мы и сидели в одной комнате, друг против друга, и играли в молчанку.
Но вообще-то ребята, работающие в крайкоме, оказались замечательными. Коля Евсеев, Петр Чикиш, Сеня Голосовский, Коля Коптев, Яша Фалькнер… Они с первого дня включили меня в свой дружный коллектив, и я никогда не чувствовал себя среди них чужаком.
Волков вернулся от Евсеева красный и надутый. «Иди к Николаю», — буркнул он, избегая моего взгляда. «Ожидается хорошая нахлобучка», — решил я а поплелся к Евсееву. «А ч-ч-что ты скажешь, Митя, если мы предложим тебе поездить по краю, получше познакомиться с условиями работы?» — «Да я и сам хотел попроситься в командировку». Евсеев прихлопнул по столу своей широкой, словно лопата, ладонью: «Значит, договорились!»
И пошла писать губерния. Майкоп, Армавир, Ставропольщина, Грозный, Шахты… Всякий раз я уезжал недели на две, на три. Перед отъездом ребята спрашивали: «Оружие есть?» У меня был грандиозный маузер в деревянной кобуре. Но стрелять из него было невозможно, так как ствол его, как раз возле мушки, раздулся, как шея очковой змеи. Мне совали на выбор браунинги, наганы, стеера. Ведь в станицах иной раз раздавались одиночные ночные выстрелы, а на степных трактах и на горных тропах случались совсем нежелательные встречи с вооруженными до зубов белобандитскими шайками.
Мама, наконец приехавшая из Ленинграда, неодобрительно смотрела, как я, повязав красный галстук, засовываю в задний карман штанов тяжелый черный пистолет, и просила: «Ради бога, будь осторожнее, Митя». А я чувствовал себя Оводом, отправляющимся для переброски оружия повстанцам, и жаждал приключений. Они не заставили себя ждать.
Особенно повезло мне в Баталпашинске. Один раз я принимал там участие в погоне за джигитами, выкравшими из детского дома тринадцатилетнюю пионерку-черкешенку невообразимой красоты. По-русски ее звали Бабочкой. Выкрали ее по всем правилам: подстерегли, когда после утреннего чая Бабочка выпорхнула (всё у нее летящее — и походка, и брови, и тонкие руки) за ограду, заткнули ей рот платком, перекинули через седло и — ищи ветра в поле. Их было трое, на отличных кабардинских скакунах. И нас тоже трое: заведующий детским домом, вожатый пионерского отряда Азамат и я. Но у нас не было верховых лошадей. Мы тряслись на двуколке, запряженной единственной детдомовской кобылой, — правда, горячей и выносливой. Час, два и три продолжалась погоня. И солнце всё время било в лицо, и так нестерпимо хотелось пить, что я попросил остановиться и, припав губами к стоячей зеленой луже, чуть не вылакал ее до дна.