Бывал по шляпку я забит,
А то еще и так бывало:
Меня клещами отрывало.
Но, сокрушаясь о гвозде,
Я не был винтиком нигде.
ХУДОЖНИЦА
Тате С.
Твой вкус, вероятно, излишне тонок:
Попроще хотят. Поярче хотят.
И ты работаешь, гадкий утенок,
Среди вполне уютных утят.
Ты вся в изысках туманных теорий,
Лишь тот для тебя учитель, кто нов.
Как ищут в породе уран или торий,
В душе твоей поиск редчайших тонов.
Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо.
Простят раритетам и муть и кривинку.
А я через это, дочка, прошел,
Ищу я в искусстве живую кровинку…
Но есть в тебе все-таки «искра божья»,
Она не позволит искать наобум:
Величие
эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики — физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
1964
ГЛУХОМАНЬ
После контузии стал я глохнуть…
Вокруг тишина. Понимаю сам.
И вдруг
ослепительный
грохот
Пойдет по рычащим басам.
И так секунд этак на пять,
С гулом, визгом и бряском.
(Я понимаю, что это память
О битве под Батайском.)
Но дальше в ушах шелестящий шум.
Он не зловещ. Он не угрюм.
Не бьет человека шоком.
Мне даже нравится легкий обман:
В ушах, как в раковине, океан
Шумит
отдаленным шорохом.
Так стоит ли жаловаться на шум?
Эх, глухота не горе…
Куда ни пойду — глубоко дышу:
Всюду со мной
Море.
БЕТХОВЕН
Когда уже глухой Бетховен
Спустился в свой осенний сад,
Он знал, что облака сипят,
А воздух звоном был подкован.
Но этот шум вообразимый
Его не интересовал.
Он жаждал звуков!
В лета, в зимы
Он эти шумы рисовал.
Но осень… О! Вот этот ранний
Свинцово-оловянный тон,
И медный тон, и деревянный,
Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту,
Забор, где в паузах колье.
Он в каждой краске видел ноту,
Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы…
Поверх пюпитров и голов
Он видел жаркие контрасты
Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне.
А сухостой? А мухомор?
И он унес в груди, в дыханье
Балладу «До-диез-минор».
ТАЙНА БЕТХОВЕНА
Нам говорят профессора: «В чем тайна
Бетховена? Откуда этот свет?
Что внес он после Моцарта и Гайдна
В искусстве симфонизма? —
И в ответ
Показывают пикколо, тромбон
И контрфагот. — Он эти инструменты
Отважно ввел в оркестр.
Этим он
И деревянный звук, и голос медный
В три форте поднял. Что за глубина!
Из океана волны эти льются!»
Вы ошибаетесь: Бетховена волна -
Из глубины Французской революции.
ПАГАНИНИ
Троглодиты стреляли из лука,
Хоронясь в дремучей траве.
А один среди вешнего луга
Вздумал
бренчать
на тетиве.
И на разных высотах струна
Отзывалась пока наугад,
И гуляла по ней стрела
Вверх и вниз, вперед и назад.
Так в культуре звучит и поныне
Древний лук, свиставший негромко.
И стреляет, ну хоть Паганини,
В людские сердца без промаха.
О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО
Когда объятый туманами Шуман
писал потрясающий свой «Карнавал»,
ему
по ходу темы
пришлось описывать маски.
Маска Шопена!
Шуман,
Растягивая пальцы на клавиатуре,
подобно змеиной пасти,
играет звездный ноктюрн,
в котором легко угадать
руку великого поляка.
Вот Паганини под маской!
Шуман за фортепьяно
дает ощущение скрипки
в изысканной
виртуозности
гениального
итальянца.
Но и в Шопене
и в Паганини
Шуман остался Шуманом.
Могучий массив основного звучанья
в глубинном подтексте
преодолевал
чудесное подражанье
поляку и итальянцу.
Но если иной тамбурмажор,
по клавишам барабаня,
берется
подражать
ноктюрнам и кампанеллам,
эти цитаты вмиг
нахлынивают океаном
и забивают бубен
несчастного джаз-бандиста.
Беркут, слетая с неба,
ввысь уносит барана,
но жадная ворона
запутывается
в его шерсти.
Когда великий Шуман
подсказывал свои ритмы
Чайковскому и Гуно,
Гуно
остался французом,
русским остался Чайковский.
Но горе лилипуту,
попавшему в паутину
звенящих золотом струн:
усваивая чужое,