Последние слова отнюдь не развеселили и не заинтересовали Франгюла. Он прервал рассказ разошедшегося плешивца и спросил:
— Где ты собрал все эти сведения?
— Я был в войске Бека, там всякие велись разговоры, — сказал соглядатай, потом стал рассказывать, как он ухитрился вызнать нужные сведения.
— Тебя не узнали?
— Как могли узнать! Со всех краев приходят новые, незнакомые люди, присоединяются к войску Бека. Дают на Евангелии клятву, и их принимают.
— И ты тоже поклялся?
— А то как же! Но я уверен, что если нарушу клятву, данную на их кресте и Евангелии, то вовсе и не ослепну. Я и сейчас прекрасно вижу.
— Молодец, Амбарцум, — сказал ему мелик Франгюл, — я понял все, что мне нужно было. Сейчас можешь идти, отдохни с дороги. Утром снова позову тебя.
Соглядатай поклонился и вышел.
Франгюл остался один.
Была уже поздняя ночь: кричали первые петухи, в крепости царила тишина, все спали. Бодрствовал лишь хозяин крепости. Он, не раздеваясь, лег на постель, приготовленную в той же комнате. Долго лежал, не сомкнув глаз. Горькие мысли волновали его… Он напоминал человека, который после страшного кораблекрушения плывет на бревне, борется с волнами, не зная, увлекут ли они его на морское дно, или вынесут на берег.
Полученные у шпиона сведения об успехах Давида Бека отравленной стрелой вонзились ему в сердце. Против него шел старый враг, князь Торос, хозяин Чавндура. Франгюл хорошо знал мстительную душу этого гордого, надменного человека. Он не сомневался, что Торос поступит с ним так же, как Бек с Давидом Отступником. У Тороса было много причин так обойтись с ним. Франгюл прекрасно знал, сколько вреда нанес он Торосу, сколько тому пришлось перевести из-за него… Надо было теперь платить по счетам…
Но сейчас речь шла об общем деле — освобождении земли Армянской. Давид Бек и его сподвижники были не чем иным, как служителями этого дела. Личные счеты Франгюла и Тороса отступали перед величием этого начинания.
По натуре мелик Франгюл был не зол, но очень тщеславен. Потакая этому чувству, он предал родную веру и даже свою дочь. Он не был в душе ни христианином, ни мусульманином. Он считал, что цель оправдывает средства. Ему нужно было сохранить родовое наследие — провинцию Баргюшат, а для этого следовало заручиться поддержкой двух влиятельных людей, иметь могущественных союзников — Фатали-хана и его брата Агаси. Он и обрел их, отрекшись от веры отцов и продав родную дочь.
Но как армянин Франгюл желал добра своей стране, ему хотелось, чтобы родина была свободной и счастливой, имела армянского царя. Однако этим царем должен быть только он — вот куда простиралось его тщеславие.
Франгюла возмущали победы Давида Бека не потому, что они противоречили его убеждениям, а потому, что не он стоял во главе народного движения. Почему другие должны удостоиться славы, которую заслужил только он?
Но сейчас он и не мог возглавить освободительное движение, ибо потерял доверие народа, стал чужим для армян. И почему? Потому что больше не молился так, как молятся армяне. Кто же виноват? Он или общество, которое отторгло его, с отвращением отвернулось от него? То, что народ гнушался им, еще больше злило Франгюла, и он решил: «Если вы не признаете меня плотью от плоти вашей, я и вовсе не хочу вас знать».
Он встал с тахты, стал расхаживать по комнате взад-вперед. Совесть мучила его: «нет, — думал он, — мне не простят ни небо, ни земля, если я изменю делу спасения родины. Бек еще не победил окончательно. Правда, он разбил Асламаза-Кули, одного из могущественных владык страны, но остается самый крупный змей, чью голову также нужно размозжить. Это Фатали-хан, сидящий в сердце страны, а я — его правая рука. Без меня он — ничто, а без него — я. Наше единство составляет силу, перед которой Давид Бек не устоит. Но простят ли мне бог и его святые, если я объединюсь с иноземцем и стану воевать со спасителями моей родины? И не осудят ли, не проклянут меня, память обо мне будущие поколения? Нет, нет, я снесу имя отступника, но не хотел бы заслужить имя изменника. Пойду к Беку и преосвященному Нерсесу, паду перед ними на колени: „Примите вашего блудного сына, был потерян — нашелся, был мертв — воскрес…“