Последние слова коснулись незаживших ран девушки и вновь пробудили ненависть к отцу. Отступник стоял, словно громом пораженный, не находя слов. Откуда взялся этот дьявол? Неужто подслушивал снаружи? Он готов был всадить в евнуха кинжал, и это было бы достойным ответом, однако поднять руку на ханского евнуха было опасно. Он только сказал с издевкой:
— Чем наставлять других, лучше бы армянин, которого зовут Ахмед, сам отправился в Татев и вновь принял христианство…
Оскорбленный евнух ответил:
— Я бы давно это сделал, если бы не был вынужден, прикрываясь этим именем, оберегать моих соотечественников от таких, как ты. Я надеюсь, что Просветитель простит меня, ибо я никогда не отвергал его веры, а оберегал его овец от таких волков, как ты.
— И ты будешь вознагражден за свои услуги…
— Уж не собираешься ли выдать меня? — гневно произнес Ахмед. — Пожалуйста, я подскажу, как это сделать.
Мелик встал и, что-то бормоча про себя, удалился.
— Зря ты разозлил его, Ахмед, — сказала Сюри, — он способен на все.
— Не беспокойся, госпожа. Я знаю одну такую тайну, за которую хан может обезглавить его, — сказал не спеша евнух. — Я сегодня же ночью дам понять, что его жизнь в моих руках. И это заставит его попридержать язык.
В горестном молчании прошла Сюри к своему шатру. Она чувствовала себя такой несчастной: она ведь не вправе была даже обижаться, слыша столько оскорбительных слов в адрес своего отца. Что она могла сказать против горькой истины? Ни на земле, ни на небе не было у ее отца друга, которого бы он не предал. Он был виноват даже перед ханом, чьими благодеяниями пользовался.
XII
Пока Давид Отступник пытался заручиться поддержкой дочери, чтобы сделать ее пособницей своих коварных замыслов, мелик Франгюл в отчаянии покидал шатер Фатали. Он пошел просить у него Генваз и Баргюшат, но получил отказ, хотя и обещал хану платить ежегодно по пять тысяч туманов, по три тысячи тагаров[43] зерна и две тысячи тагаров ячменя и ежегодно давать по две красавицы армянки для гарема.
Франгюл стоял как потерянный, не зная куда идти. Пойти к себе — но как показаться на глаза своему сообщнику? Это было невыносимо, как смерть. Он начал действовать отдельно от мелика Давида, уверенный, что добьется успеха и один. А теперь все пошло прахом. Он не столько жалел о потере двух богатых провинций, сколько стыдился встретиться с меликом и услышать от него иронические слова: «Собака собаке лапу не отдавит, приятель, ты хотел съесть халву один, за это бог тебя и наказал». Конечно, если бы Франгюлу стало известно, как встретила его сообщника Сюри, он бы так не мучился и не отчаивался. Он бы подумал, что не сегодня завтра добьется своего. Но Франгюл был уверен, что какими бы натянутыми ни были отношения мелика Давида и Сюри, дочь будет все же на стороне отца. Что же теперь делать, куда идти? Он растерялся. Уязвленное самолюбие мучило его. Оседлать коня и уехать ночью, не повидав мелика Давида или кого-нибудь еще? Так он избежал бы позора и упреков. Но куда ехать? Этот вопрос тоже ставил его в тупик. Вернуться к себе домой? Но что сказать жене и детям, которые с нетерпением ждали, готовились торжественно встретить его, владыку Генваза и Баргюшата? Какой ответ дать своим старостам, которым он написал, что уже получил власть над обеими провинциями, и что, дескать, мелик Давид уже на вторых ролях?
Нужна была мощная опора, сильная рука, чтобы вывести его из этого положения. К кому обратиться, чьей помощи просить? Кто был в силах воздействовать на хана? Кто мог замолвить за него словечко? И он вспомнил имама племени, человека, которого почитали все — и хан и его народ. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Франгюл направился в сторону шатра имама. Его сопровождал лишь один слуга. Шатер духовного пастыря находился довольно далеко от палаток племени чалаби. Надо было пройти несколько холмов, ущелий. Мелик желал бы, чтобы эта дорога длилась долго-долго, до конца жизни, чтобы он шел и никогда нс дошел… Но разве он шел не по своей воле, или хотел в долгом пути лучше обдумать то, что собирался предпринять?.. Но пока слабая надежда тешила его больше, чем то, что должно было свершиться, и какой ценой!.. Ночная тьма скрывала его от глаз запоздалых пастухов, пересекавших холмы. Хорошо, если бы ночь длилась вечно. Он был подобен вору, предпочитавшему темноту, преступнику, убегающему от людей, чтобы в глубине пустыни облегчить свою совесть…