Поскольку писать приходилось в несколько месяцев раз, чернильница постоянно была сухой. Это знали все, поэтому мачеха Тамар, не дожидаясь напоминания, принесла в чашке воды. Хотя для воды, как уже говорилось, в трубочке имелась медная ложка, писец Габриэл облегчил дело, окунув руку в воду и подержав пальцы над чернильницей, куда стала капать вода. Потом вытер руку полой рясы.
Чернила были готовы, оставалось заточить одно из тростниковых перьев. Когда и это было сделано, секретарь с гордостью обратился к присутствующим:
— Теперь дайте бумагу.
Это было самое трудное, о бумаге никто не подумал. Поискали во всем дворце, но не нашли ни клочка. Послали в монастырь, и там не нашлось бумаги. Однако настоятель был так мудр, что не захотел отпускать посыльного великого господина с пустыми руками: он вырвал лист пергамента из старинной рукописи и дал ему.
Как писать указы, Габриэл знал наизусть, совсем как «Отче наш», требовалось лишь узнать имя и фамилию. Вызвали юного Давида, чтобы спросить имя отца. В одетом, умытом, принаряженном юноше трудно было признать прежнего пастуха. В новом платье, высокий, статный, он вызвал всеобщее восхищение.
— Клянусь Христом, этот парень рожден быть тавадом! — воскликнул Арчил и зааплодировал.
Сказанное не лишено было оснований. Давид и в самом деле происходил из знатного рода, хотя сам об этом не знал. Был он из сюнийских Орбелянов, но его отец обеднел и попал в крестьянское сословие.
Секретарь положил кусок пергамента на дощечку, устроил ее на коленях, составив себе таким образом подобие письменного стола, и стал писать. Как бы бегло он ни писал, несколько часов на это все же понадобилось. Окончив, Габриэл стал монотонно читать, как читал в церкви Евангелие. Потом пергамент и чернильницу положил перед великим господином. Оставалось поставить печать. Великий господин окунул палец в чернильницу, нанес чернила на большую квадратную печать, которая всегда висела у него на поясе, и поставил печать над указом. После этого Габриэл, тавады Арчил, Леван, Закария и Алекс — пять выдающихся государственных мужей Грузии — тоже заверили указ своими печатями.
— Иди сюда, сын мой, — сказал великий господин и протянул пергамент юноше, — будь достоин его.
Давид подошел, опустился на колени перед великим господином, поцеловал край его одежды п принял указ.
XII
Мы вкратце обрисовали обстоятельства, которые после приезда Давида в Грузию помогли ему вступить на тот путь, на котором он смог занять столь высокое положение при грузинском дворе. Возвращаясь вновь к прерванному повествованию, посмотрим, что предпринял Давид Бек после того, как получил письмо от своего друга Степаноса.
Утром следующего дня Мхитар спарапет, завернувшись в длинную бурку, шел к дому Бека. На глухих улочках было безлюдно, все спрятались от ливня в своих хижинах. Спарапет шагал быстро, нетерпеливо. Обещание Бека рассказать утром тайну появления Агаси подхлестывало его. Что могло привести сюнийца в грузинскую страну, размышлял он, какие дела у этого молчаливого юноши с Беком? И почему вечером, когда все гости пили и радовались, Давид выглядел озабоченным и о чем-то упорно думал? Какая-то причина должна быть, и довольно серьезная, размышлял он, прибавляя шаг и проходя по утопающим в грязи улицам.
Мхитар был коренным сюнийцем, отпрыском старинного княжеского рода. В Грузии он не занимал никакой должности и не желал этого. Почему этот блистательный изгнанник оставил родину — никто не знал. Его прошлое было окутано глубокой тайной. В Мцхете он жил как чужеземный гость и находился в близких отношениях с великим господином. Ему было немногим больше сорока пяти лет, среднего роста, широкоплечий, стройный, с грозным львиным взором, который вызывал у собеседника трепет и уважение. Наши историки говорят о нем не иначе, как «муж отважный», «непобедимый».
Во дворе дома Давида спарапет увидел старую Кетован, которая, неся полный передник кукурузных зерен, шла в хлев кормить кур.
— Здравствуй, Кетеван, — сказал Мхитар спарапет, подходя. — Давид еще спит или встал?