Самым знаменитым учеником Казанской художественной школы был поступивший туда в самый первый год существования школы Николай Фешин. К моменту поступления в школу Давида Бурлюка Фешин учился уже в выпускном классе, «и их работ мы, молодёжь, даже не понимали — в чём заключалось их мастерство. Мажут». Много лет спустя, уже в Америке, Бурлюк и Фешин встретятся — Фешин выполнит в 1923 году два портрета Давида Давидовича и портрет Марии Никифоровны; Бурлюк, в свою очередь, посвятит ему целый номер своего журнала «Color and Rhyme».
Из своих соучеников того первого года Бурлюк запомнил сестёр Ивановских, помещицу Преклонскую, а из учеников школы — «местного гения» Фирсова, художника Тарана, который поразил его тем, что жил с «содержанкой», и младшего брата ученика Шишкина художника Фомина, среди рисунков которого Бурлюка восхитило изображение заборов и грязной дороги. «О “грязных дорогах” в Казанской Художественной школе мы, питомцы ея, грезили, выли, стонали, галлюцинировали грязными дорогами», — вспоминал уже в Америке Бурлюк, диктуя в 1930 году свои воспоминания Марии Никифоровне. «Чёрные дороги писались: карандашом, мокрой тушью, их смолили масляными: “пан” Оношко был большим специалистом в этой части. Лужу он писал кистью, затем брал “мастихин” и насаживал куски грязи на холст, вокруг лужи, так же, как сидят они в натуре».
Грязные дороги Давид Бурлюк будет писать много лет, и практику «обрабатывать» картины грязью, которая так поразила в 1911 году Бенедикта Лившица, взял как раз у Иосифа Оношко.
«Оношко был неисправимым украинцем. Учился перед этим в школе Ромашко, в Киеве. Говорил по-украински и растравлял моё сердце “млынами” (мельницы) и украинскими мозаиками», — вспоминал Бурлюк. «И каким же мне было триумфом, когда следующее лето ближайшее — судьба бросила нашу семью и меня с ящиком красок моих и сотней аршин холста на берег древнего Днепра в посёлок запорожцев, где над обрывами грезят о порывах ветра почерневшие млыны, а красная луна уцепится за крыло, подобное таковому порванному летучей мыши, и, кажется, медлит, раздумывая, просиять ли ей над просторами нагорными степи над курганами, что тайны былого ревниво сторожат».
Давид Бурлюк уедет вместе с семьёй в Херсонскую губернию после Масленицы зимой 1900 года, не доучившись первый год в художественной школе — отец наконец нашёл новое место работы: «Родитель мой, получив место на юге, в имении у Днепра — посоветовал мне так далеко не ехать, а перевестись в Одесское художественное училище. Я послушался».
Перед отъездом его перевели в «головной» класс — «мерещится мне и теперь голова Давида Микеланджело». На вечерних занятиях он уже рисовал головы натурщиков — прогресс впечатляющий.
А ещё раньше, на Рождество, юноша съездил домой, в Симбирск, забыв по пути в поезде ящик с красками. Позже он будет подчёркивать, что их семья жила в Симбирске в двухэтажном доме с обширным садом, принадлежавшим семье Ульяновых (в других записях — рядом с их домом). Зная склонность Давида Давидовича к преувеличениям, я бы этому не очень доверял. Правда, Бурлюк писал, что «Симбирск — город без будущего, таким был всегда».
Первый год в художественной школе был, безусловно, необычайно важным — и не столько из-за полученных знаний, сколько из-за одобрения преподавателей, что, безусловно, вселяло веру в собственные силы: «Мои работы одобрялись. У меня были способности к живописи, но не было ещё знаний».
«Из дружеских связей первой зимы увозил в живом воображении на юг “пана” Оношко, Е. Е. Цитович и абрисы других учеников школы, описанных мною ранее».
Умение дружить — одна из ключевых черт Давида Бурлюка. Он ценил друзей, был с ними щедр и любил приглашать к себе в гости. Видимо, Иосиф Оношко произвёл впечатление на семнадцатилетнего юношу — уже летом того же 1900 года он гостил у Бурлюков в Херсонской губернии, в имении Золотая Балка. Вместе они писали красками и рисовали, и Людмила Иосифовна заметила, «что женолюбивый “пан” превратил отведённую ему комнату в нашем доме в гарем, причём дворовые девушки, привлечённые его шевелюрой и заунывным исполнением украинских песен — валом под покровом ночи шли туда, где “пан” Оношко прожил и проработал у нас свыше шести недель».