— Трот, вы действительно хотите знать, чем я была озабочена в последнее время?
— Да, бабушка! Теперь, больше чем когда-либо, я не хотел бы оставаться в стороне, когда вы переживаете какое-нибудь горе или беспокойство.
— У вас самого было достаточно горя, дитя мое, и без моих маленьких огорчений, — нежно сказала бабушка. — Иного основания скрывать от вас что-либо, Трот, у меня нет.
— Я хорошо знаю это. А теперь, бабушка, расскажите мне, в чем дело.
— Хотите проехаться со мной завтра утром? — спросила она.
— Конечно.
— Значит, в девять, — сказала бабушка. — И тогда, дорогой мой, я расскажу вам все, все!
Ровно в девять мы выехали в маленькой коляске в Лондон.
После продолжительной езды по улицам мы остановились у большого госпиталя. Возле него у самого входа стояли простые погребальные дроги. Возница узнал бабушку и, по ее знаку, тихо поехал впереди нас.
— Вы понимаете теперь, Трот? — промолвила бабушка. — Он скончался…
— И скончался в госпитале?
— Да!
Она сидела неподвижно подле меня, но я опять увидел слезы на ее щеках.
— Он и раньше бывал здесь, — начала рассказывать бабушка, — давно уж он болел: его организм последние годы был надломлен. Недавно, узнав, в каком он состоянии, он просил вызвать меня. Его мучило раскаяние, очень мучило.
— Вы, конечно, откликнулись, бабушка?
— Я навестила его и после того немало пробыла с ним.
— Он умер в ночь перед нашей поездкой в Кентербери? Не так ли? — спросил я.
Бабушка кивнула головой.
— Теперь уж никто не может повредить ему, — проговорила она, — то была пустая угроза.
Мы выехали из города, направляясь к Горнейскому кладбищу.
— Лучше здесь, чем в городе, — заметила бабушка. — Он родился здесь.
Мы вышли из коляски и проводили простой гроб к могиле в углу кладбища, где он и был похоронен.
— Тридцать шесть лет тому назад, мой дорогой, я вышла замуж, — проговорила бабушка, когда мы шли обратно к коляске. — Да простит нас всех господь!
Мы молча сели в экипаж, и она долго молчала, держа мою руку. Потом она вдруг неожиданно залилась слезами.
— Это был красивый мужчина, когда я вышла за него, Трот, и как он ужасно изменился! — промолвила она.
Бабушка недолго плакала. Слезы облегчили ее; она успокоилась и даже повеселела.
— Мои нервы что-то немного не в порядке, — заметила она, — иначе я не проявила бы такой слабости. Да простит нас всех господь!
Мы вернулись в ее домик в Хайгейте и здесь нашли доставленное утренней почтой письмецо от мистера Микобера.
«Дорогая мэм и Копперфильд! — писал он. — Благодаря проискам Уриа Гиппа я вновь арестован за неуплату по другому выданному ему мною векселю, и дни мои в долговой тюрьме сочтены».
Под этим была приписка:
«Я вскрыл письмо, чтобы сообщить вам, что наш общий друг мистер Томас Трэдльс (он еще не уехал отсюда и прекрасно выглядит) уплатил по векселю со всеми расходами от имени благородной мисс Тротвуд, и я с семьей на вершине земного блаженства!»
Глава XXVI БУРЯ
Теперь я подхожу к событию, оставившему такой неизгладимый след в моей душе, событию такому ужасному, связанному такими бесконечно разнообразными нитями со всем предшествующим, что с самого начала моего повествования оно, словно какая-то громадная башня на равнине, все росло и росло в моих глазах и бросало тень даже на дни моего детства.
Это ужасное событие в течение многих лет я не переставал видеть во сне; и, когда, страшно потрясенный таким сновидением, я вскакивал, мне чудилось, что в моей спокойной комнате среди ночной тишины все еще бушует его ярость.
Оно и теперь снится мне, хоть и гораздо реже. Но буря или даже случайное упоминание о морском береге сейчас же, в силу ассоциации, необыкновенно ярко воскрешает его в моей памяти. Постараюсь описать все так, как оно происходило, В сущности, тут даже не воспоминание, — я это вижу, это снова совершается на моих глазах.
Приближалось время, когда корабль, на котором отправлялись эмигранты, должен был отплыть, и моя милая старая няня (она была страшно убита моим горем) приехала в Лондон, Я постоянно бывал с нею, с ее братом и Микоберами (все они проводили много времени вместе), но Эмилии так ни разу и не видел.
Однажды вечером, незадолго до отплытия корабля, мы были одни с Пиготти и ее братом. Заговорили о Хэме. Няня рассказала нам, как нежно он простился с ней, как спокойно и мужественно держал себя, что особенно было удивительно в последнее время, когда, по ее мнению, на душе у Хэма было особенно тяжко. Любящая тетка могла без конца говорить о своем племяннике, а мы с не меньшим интересом, чем она повествовала, слушали ее.