От меня не укрылось, как она украдкой поглядывала на меня, причем, сохраняя внешне величавое спокойствие, видимо, волновалась и была в нерешительности. Я стал ломать себе голову над тем, не оскорбил ли я ее чем-либо, и совесть шепнула мне, что до сих пор я не сказал ей о Доре. Неужели это могло обидеть ее? Зная, что бабушка заговорит только тогда, когда найдет нужным, я уселся подле нее и с самым непринужденным, веселым видом принялся играть с кошкой и болтать с канарейками. Но веселье мое было напускное, на душе же у меня было очень тревожно. А тут еще мистер Дик, опершись на свой бумажный змей за спиной у бабушки, то и дело указывал на нее и с мрачным видом покачивал головой.
— Трот… — наконец заговорила бабушка, допив чай, утерев губы и заботливо оправив платье. — Баркис, вам незачем уходить. Tpoт, скажите, вы выработали в себе твердый, самостоятельный характер?
— Надеюсь, бабушка.
— Вы уверены?
— Мне кажется, бабушка.
— Так вот, мой любимый мальчик, как вы думаете, почему я сегодня предпочитаю сидеть на своих вещах?
Не догадываясь, я отрицательно покачал головой.
— Потому, — докончила бабушка, — что теперь это все мое достояние, потому, дорогой мой, что я разорена.
Если бы дом наш со всеми нами вдруг обрушился в реку, то едва ли это могло бы больше поразить меня.
— Дик знает это, — продолжала бабушка, спокойно кладя руку мне на плечо. — Я разорена, дорогой мой Tpoт. Все, что осталось у меня, вот здесь, в этой комнате, кроме коттеджа[3], который я поручила Дженет сдать внаймы… Баркис, этому джентльмену нужно где-нибудь найти ночлег, меня же, чтобы избежать расходов, вы, быть может, устроите здесь, все равно как, ведь это только на одну ночь! Завтра же посмотрим, что нам делать дальше.
Я был выведен из своего оцепенения (у меня была уверенность, что огорчаюсь я только из-за бабушки), когда она, бросившись ко мне на шею, плача, стала шептать: «Горюю только из-за вас, дорогой».
Но через минуту бабушка уже справилась со своим волнением и проговорила тоном скорее торжествующим, чем подавленным:
— Мы с вами, дорогой мой, должны встретить превратности судьбы мужественно и не дать им запугать себя. Нам нужно сыграть свою роль до конца. Будем же, Трот, вести себя так, чтобы несчастье устало преследовать нас!
Глава VI УНЫНИЕ
Как только я пришел в себя после ошеломившего меня известия о бабушкином разорении, я сейчас же предложил мистеру Дику проводить его в комнатку, где еще недавно ночевал у своей сестры мистер Пиготти.
К дому, где помещалась свечная лавка, а наверху жила няня, вела и те времена низкая деревянная колоннада. Это сооружение привело в необыкновенный восторг мистера Дика и могло бы примирить его со многими неудобствами; а так как, кроме запахов из свечной лавки и тесноты комнаты, других неудобств, к счастью, не оказалось, то мой старый друг был очарован своим новым помещением. Миссис Крупп, когда мы уходили из дому, с негодованием уверяла, что комната, куда я веду мистера Дика, так мала, что в ней и кошки негде повесить. И вот мистер Дик, усевшись на кровати и поглаживая себе колено, совершенно основательно сказал мне:
— Вы ведь знаете, Тротвуд, что у меня нет ни малейшего желании вешать кошек. Я ни одной никогда не повесил. Так что мне до того, что здесь их нельзя вешать?
Я попытался было узнать, известны ли мистеру Дику причины, вызвавшие такую внезапную и огромную перемену в бабушкиных делах, но, как и следовало ожидать, он об этих причинах ровно ничего не ведал. Он смог только рассказать, что третьего дня бабушка обратилась к нему с такой фразой: «Ну, Дик, такой ли вы философ, каким я вас считаю?» И, когда он ответил: «Да, надеюсь», бабушка сказала: «Дик, я разорена». На это он воскликнул: «Неужели?» — и бабушка, к большому его удовольствию, очень похвалила его. А затем они с бабушкой поехали ко мне и дорогой кушали бутерброды и пили портер.
У мистера Дика был такой сияющий вид, когда он, широко раскрыв глаза, с удивленной улыбкой рассказывал мне это, сидя на кровати и поглаживая себе ногу, что мне стыдно признаться, но я вышел из себя и принялся объяснять бедняге, что разорение — это горе, нищета, голод… Однако сейчас же мне пришлось горько раскаяться в своей жестокости. Лицо бедного мистера Дика сразу осунулось, он побледнел, слезы градом покатились по его щекам, и он так скорбно посмотрел на меня, что смог бы растрогать более жестокосердого человека, чем я. Мне было гораздо труднее снова его развеселить, чем перед этим привести в уныние. Вскоре из его слов я понял (и это я должен был бы знать раньше), что он был сперва так безоблачен только потому, что питал безграничную веру в умнейшую и удивительнейшую женщину на свете и в мои гениальные умственные способности. Повидимому, он считал, что я в силах победить все, за исключением смерти.