С этими словами, очень его растрогавшими, мистер Микобер передал свой вексель Трэдльсу и с чувством сказал, что желает ему всяких благ. Я убежден, что в эту минуту не только Микобер считал, что он действительно расплатился со своим долгом, но и сам Трэдльс не сразу понял, что это далеко не так.
Мистер Микобер, выполнив этот долг чести, шел перед «своими ближними» с таким гордым видом, так выпрямившись, что когда он светил нам на лестнице, грудь его казалась вдвое шире. Все мы расстались очень сердечно. Я пошел проводить Трэдльса до его дома. Возвращаясь один к себе, я по дороге размышлял о разных странностях и противоречиях, встречающихся в жизни, и между прочим искал объяснения того, почему мистер Микобер, при своем легкомысленном отношении к чужим деньгам, никогда не просил у меня взаймы. Я пришел к заключению, что этим я обязан тому, что в его памяти было свежо воспоминание о моем злосчастном детстве, когда я жил у него на квартире. А у меня, конечно, никогда не хватило бы духу отказать ему в деньгах, и он (надо сказать к его чести) не хуже моего знал это.
Глава VIII МОЙ ПЫЛ СЛЕГКА ОБДАЮТ ХОЛОДНОЙ ВОДОЙ
Уже больше недели жил я новой жизнью, а решимость бороться и пробивать себе дорогу, вызванная бабушкиным разорением, только крепла во мне. Все так же я носился с необыкновенной быстротою, воображая, что таким образом я скорее достигну цели. Я поставил себе за правило — все, что делаю, делать с максимальной энергией. Я просто мучил себя, и мне даже приходила в голову мысль сделаться вегетарианцем. Я почему-то считал, что, став травоядным, буду приносить жертву на алтарь моей богини — Доры.
А маленькая моя Дора знала о моей отчаянной решимости только по туманным намекам в моих письмах. Но вот наступила опять суббота, и в эту субботу вечером она собиралась быть у мисс Мильс. И, как только мистер Мильс уйдет в свой клуб играть в вист (об этом мне должны были сигнализировать с помощью клетки с канарейкой, повесив ее в среднем окне гостиной), я должен был явиться к ним на чай.
К этому времени мы с бабушкой уже окончательно устроились и букингамской квартире, где мистер Дик с упоением продолжал переписывать документы. Бабушка одержала над миссис Крупп блистательную победу: она отказалась пользоваться ее услугами, выбросила за окно первый же кувшин, которым та забаррикадировала лестницу, и ежедневно лично провожала вверх и вниз по лестнице приглашенную со стропы приходящую прислугу. Эти энергичные меры заставили миссис Крупп ретироваться на свою кухню, в полной уверенности, что бабушка не в своем уме. Бабушка, глубоко равнодушная к ее мнению, как вообще ко всем мнениям на свете, не только не старалась рассеять его, а, наоборот, рада была укрепить. И вот миссис Крупп, еще подавно такая отважная и дерзкая, и несколько дней стала так робка, что, заслышав бабушкины шаги на лестнице, бежала прятаться или за дверь, из-за которой, впрочем, всегда выглядывал подол ее фланелевой юбки, или забивалась в какой-нибудь темный угол. Бабушке это доставляло такое невыразимое удовольствие, что, мне кажется, она нарочно, сдвинув чепчик на затылок, дабы придать себе более ненормальный вид, выходила на лестницу, когда можно было ожидать встретить там миссис Крупп.
Бабушка, будучи очень аккуратной и изобретательной, так усовершенствовала нашу квартиру, что казалось — мы не обеднели, а разбогатели. Между прочим, она превратил чулан в туалетную комнату для меня и купила мне складную кровать, которая днем выглядела книжным шкафом, конечно, насколько это возможно для кровати.
Бабушка не переставала думать и заботиться обо мне, и моя бедная мама сама не могла бы любить меня больше и больше стараться сделать меня счастливым.
Пиготти была очень горда тем, что могла принимать участие во всех этих работах. Хотя няня продолжала все еще немного побаиваться бабушки, но за последнее время она видела от нее столько доверия и доброты, что они стали лучшими друзьями на свете. Но вот настал день отъезда Пиготти (это как раз была та суббота, когда вечером я должен был пить чай у мисс Мильс). Няне надо было возвращаться домой, чтобы заботиться о Хэме, как она обещала брату.
— Прощайте, Баркис, — сказала бабушка. — Берегите же себя хорошенько. Никогда бы не подумала, что мне может быть так грустно расставаться с вами.
Я проводил Пиготти до конторы дилижансов и пробыл с ней до ее отъезда. Она плакала, расставаясь со мной, и умоляла меня, как раньше делал это Хэм, заботиться о ее брате. С тех пор как он исчез в тот вечер в лучах заходящего солнца, о нем не было ни слуху ни духу.