Играл оркестр, играл орган, установленный и здесь, на Марсовом поле. Огромный хор запел специально написанный на мотив марша марсельских волонтеров гимн. Многие тысячи людей подхватили песню Руже де Лилля, которой суждено было вскоре стать гимном нации.
Празднество растекалось по разным концам Марсова поля. Плясали, пели, любовались пантомимой, представляющей различные эпизоды революции. Прямо на траве под навесами устраивались импровизированные обеды. Люди сегодня воочию видели завоеванную ими свободу. Она явилась им не только в символах, величественных и порой наивных, но более всего в радостном чувстве единения и братства. Ведь никогда и нигде, исключая далекую древность, не устраивались празднества, прославлявшие деяния народа.
Давид вернулся домой совершенно разбитым. Им владело чувство счастливого удовлетворения, необыкновенной полноты жизни. Редко кому выпадает на долю возможность создавать произведения неведомого прежде искусства с помощью многих тысяч людей и воплощать в своих созданиях события, потрясающие целый мир.
Несмотря на усталость, он зашел в мастерскую, сунул в камин серную палочку, зажег свечи. Сел перед едва, тронутым красками полотном. Это была картина, которая поглощала теперь все его дни и часы, свободные от общественных дел. Он работал над ней не только днем, но и при свечах и, засыпая, видел ее во сне.
Давид начал «Смерть Марата».
XV
Порой, стоя перед начатым холстом, Давид готов был поверить, что в пустой мастерской присутствует Марат. Он запечатлелся в памяти с такой ясностью, что рисунок, сделанный 13 июля, почти не понадобился Давиду.
Было страшно хоть на миг прервать работу. Он боялся, что память не выдержит напряжения, что начнет стираться жившая в его сознании отчетливая картина последних дней и смерти Марата. Но, напротив, воспоминание делалось все острее, временами становилось нестерпимым до боли.
Наступил тот период жизни Давида, когда все прежние мечты, надежды, размышления, представления о красоте и правде, весь накопленный за прежние годы опыт сконцентрировались в одной задаче, в одной точке. Он словно собирал посеянный в течение многих лет урожай своих замыслов и дел; даже прошлые ошибки теперь услужливо напоминали о себе, помогая не совершить их снова. Это не было внезапным озарением. Гибель Марата, потрясшая художника, затронула все лучшее, что жило в нем, дожидаясь своего часа. Наступило время высшей человеческой и творческой зрелости в жизни Давида.
Прежние картины были полны условностей, их оставалось много даже в «Ле Пеллетье». Они мешали видеть главное, подобно тому, как античные реминисценции порой скрывали от самого живописца суровую правду событий. Теперь надлежит забыть все внешнее и показное, найти линии и краски, единственно достойные происшедшей трагедии. Надо отлить гнев и горе в такие формы, в которых и много веков спустя останутся и величие дел Марата и печаль, принесенная его смертью.
Давид начал работать с легкостью, удивившей его самого: картина настолько сложилась в его воображении, что казалось, дай руке волю и изображение само появится на холсте, как оттиск гравюры на бумаге. Он мгновенно улавливал любую фальшь линии, расположения предметов на полотне, он неуклонно следовал не видимому никому, кроме него, образцу готового произведения. Давид решил написать Марата в ванне в мгновение, сразу же последовавшее за смертью, слить воедино воспоминания о живом Марате и о его гибели.
Холст покрывался первой паутиной точных линий, в переплетении которых рождался единственно правильный окончательный контур. Давид не замечал времени, только резкая, подобная обмороку усталость заставляла его отходить от холста.
Он не успевал думать о себе, о своих делах. Своих мальчиков, отданных в пансион после отъезда мадам Давид, он почти не видел и очень страдал от этого. Но время, время! Где его взять, где взять две жизни, чтобы сделать все, чего требует от него нынешняя действительность?