Скоро я совсем близко увидел Куприна. Произошло это в небольшом нодвальном ресторанчике Давыдова, который посетители попросту именовали «Давыдкой» (этот известный «литературный» ресторанчик
Куприн описал в рассказе «Штабс-капитан Рыбников»). Ресторанчик «Давыдка» находился на Владимирском проспекте, рядом с бюро похоронных процессий, против редакции «Петербургской газеты», откуда в обед и вечерние часы сходились газетные репортеры — народ бойкий, всезнающий и бесцеремонный. С этим бойким репортерским народом писатель Куприн издавна вел дружбу, как и с веселыми, любезными его сердцу циркачами. Из этих близких Куприну газетных людей я хорошо знал Мишу Ялгубцева, способного, добродушного, вконец спившегося человека.
За кружкою пива я сидел в передней, буфетной комнате, в которой стоял широкий резной прилавок-буфет, заманчиво уставленный закусками, бутылками, хрустальной посудой. Точно капитан на мостике корабля, за буфетом возвышался сам хозяин ресторана, зоркий круглый человечек, отдававший приказания бегавшим от столика к столику лакеям-половым. Помню, как открылась стеклянная дверь и, спускаясь по ступенькам, с улицы вошел раскрасневшийся Куприн, оживленный, плотный и веселый, в том же широком английском пальто и широкополой шляпе. Смахивая с рукавов дождевые капли, он подошел к буфету. Не подсаживаясь к столу и не раздеваясь, Куприн на ходу выпил рюмку водки, шутил с окружившими его людьми. Я близко видел его лицо, слушал его голос, но подойти и заговорить с ним, разумеется, не решился.
Не помню, кто нас познакомил. То ли писатель Александр Грин (с Грином я познакомился раньше), то ли приятель Куприна, старый репортер Миша Ялгубцев, то ли путешественник З. Ф. Сватош — интересный, бывалый человек, с которым меня свела судьба в первый год моего пребывания в Петербурге.
Я вспоминаю Петербург, петербургские шумные улицы, освещенные газовым и электрическим светом, неубранный мягкий снег, мягко скользящие сани извозчиков с широкими, обшитыми мехом полостями. Как в гоголевские времена, на Невском проспекте можно было встретить гвардейского офицера, гремевшего длинной саблей. По аристократическим улицам, по набережной Невы проезжали княжеские кареты с лакеями на запятках, одетыми в желтые пелерины, украшенные черными княжескими гербами. Вечерами по Невскому потоком ходили проститутки, возле «Пассажа», в кафе Андреева, за мраморными столиками сидели женщины в чрезмерно широких, украшенных перьями шляпах. Огнями магазинных витрин, электрическими фонарями сверкал Невский, по которому проносились прикрытые плетеными сетками сытые рысаки. На Перинной линии Гостиного двора, в Апраксином и Александровском рынках у дверей магазинов бойкие приказчики зазывали покупателей. Мальчишки-газетчики тонкими голосами выкрикивали названия вечерних газет. У подъездов шикарных ресторанов дежурили лихачи. Хмельными людьми были наполнены дешевые трактиры, бесчисленные питерские пивные, в которых орали и хрипели, разинув жестяную пасть, граммофоны...
Встречи наши были случайны, почти всегда в шумной компании людей, представлявших в те времена петербургскую богему. Здесь были писатели, студенты, путешественники, газетные репортеры и просто никому не ведомые люди, купеческие и помещичьи загулявшие сынки, чиновники, офицеры, появлявшиеся и исчезавшие незаметно. В среде литературной богемы, окружавшей Куприна, были свои вожаки. Таким вожаком был известный Маныч — огромный, лохматый человек с цыганскими наглыми глазами, с не знавшим удержа нахрапом. Кроме поэта Андрусона, младенчески кроткого, разбитого параличом человека, писателя Александра Грина, запомнил я пламенно-рыжего, невероятно лохматого невысокого человека, носившего ошеломлявшее всех мифологическое имя. Это был известный поэт Аполлон Коринфский, писавший псевдобылинные стихи, печатавшиеся в бесчисленных журнальчиках и журналах. В компании пирующей богемы появлялись женщины, о которых Куприн писал в своей «Яме». Справедливости ради нужно сказать, что к этим женщинам, державшим себя вполне пристойно, отношение было безупречно рыцарское.
Хорошо было известно, что Куприн много пил. Много пили герои его повестей и рассказов: пехотные офицеры, балаклавские рыбаки — «листригоны», матросы в знаменитом одесском «Гамбринусе». Да и кто не пил тогда в России? Пили студенты и мужики, пили чиновники и интеллигенты, пил рабочий простой люд. Недаром в одном из рассказов, мало известном советским читателям, написанном за границей, вспоминая тяжелые времена и как бы оправдываясь, с горькой усмешкой Куприн приводил библейские слова из притч царя Соломона: